Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Знаю.

– Хорошо. Тогда вы знаете и что уволили меня в наказание. Я больше не принимаю учеников и не имею на это права.

– Я уже не ученик, я солдат, приехал из России и должен передать вам привет от Фрезенбурга. Он просил меня зайти к вам.

Старик пристальнее всмотрелся в Гребера:

– Фрезенбург? Он еще жив?

– Десять дней назад был жив.

Польман еще секунду-другую смотрел на Гребера. Потом посторонился:

– Ладно. Заходите.

Следом за ним Гребер прошел по коридору в некое подобие кухни, откуда вел второй коридор, совсем короткий. Польман вдруг ускорил шаги, отворил дверь и сказал, намного громче, нежели раньше:

– Входите. Я было подумал, вы из полиции.

Гребер бросил на него удивленный взгляд. Потом сообразил. И не стал смотреть по сторонам. Вероятно, Польман говорил так громко, чтобы оповестить кого-то.

В комнате горела маленькая керосиновая лампа под зеленым абажуром. Окна разбиты, а обломки перед ними громоздились так высоко, что на улицу не выглянешь. Польман остановился посередине.

– Теперь я вас узнал, – сказал он. – На улице свет слишком яркий. Я редко выхожу, вот и отвык. Здесь дневного света нет, только лампа. А керосина мало, поэтому я часто и подолгу сижу в потемках. Электропроводка порвана.

Гребер посмотрел на него. Нипочем бы не узнал, так Польман постарел. Потом глянул по сторонам, и ему показалось, будто он попал в другой мир. И не только из-за тишины и неожиданной, освещенной лампой комнаты, после яркого полуденного солнца похожей на катакомбы, тут было кое-что еще. Коричнево-золотые ряды книжных корешков по стенам, конторка, гелиографические гравюры да и сам старик с его седыми волосами и изрытым морщинами лицом, которое казалось восковым, как у многолетнего узника. Польман заметил взгляд Гребера.

– Мне повезло, – сказал он. – Я сохранил почти все свои книги.

Гребер обернулся.

– А я давно не видел книг. И за последние годы прочел очень немного.

– Наверно, не могли. Книги слишком тяжелые, чтобы таскать их с собой в ранце.

– И слишком тяжелые, чтобы таскать их в голове. Они не соответствовали происходящему. А те, что соответствовали, читать не хотелось.

Польман смотрел в мягкий зеленый свет лампы.

– Почему вы пришли ко мне, Гребер?

– Фрезенбург сказал, что мне надо зайти к вам.

– Вы хорошо его знаете?

– На фронте я полностью доверял только ему одному. Он сказал, что мне надо зайти к вам и поговорить. Вы, мол, скажете мне правду.

– Правду? О чем?

Гребер взглянул на старика. Когда-то он учился в его классе, кажется, бесконечно давно, и все же на долю секунды вновь почувствовал себя школьником, которого расспрашивают о жизни, более того, ему почудилось, что вот сейчас в этой маленькой, засыпанной обломками комнате с множеством книг и с уволенным учителем его юности решится его судьба. Они воплощали то, что существовало в прошлом, – доброту, терпимость, знания, – а обломки у окна были тем, во что превратили все это нынешние времена.

– Я хочу знать, насколько велико мое участие в преступлениях последних лет, – сказал он. – И хочу знать, что мне делать.

С минуту Польман пристально смотрел на него. Потом встал, пересек комнату. Взял с полки книгу, открыл и, не заглядывая внутрь, поставил на место. И наконец обернулся:

– Вы понимаете, о чем спрашиваете меня?

– Да.

– Теперь и за меньшее головы рубят.

– На фронте гибнут ни за что, – сказал Гребер.

Польман вернулся к нему, снова сел.

– Под преступлениями вы имеете в виду войну?

– Я имею в виду все, что привело к этому. Ложь, угнетение, несправедливость, насилие. И войну. Войну и то, как мы ее ведем, – с невольничьими и концентрационными лагерями и с массовым убийством гражданского населения.

Польман молчал.

– Я кое-что повидал, – сказал Гребер. – И много чего слышал. Я знаю, что война проиграна. И знаю, что мы продолжаем воевать лишь затем, чтобы правительство, партия и люди, которые все это затеяли, еще некоторое время оставались у власти и могли натворить еще больше бед.

Польман опять посмотрел на Гребера.

– Вы все это знаете? – спросил он.

– Теперь знаю. Но знал не всегда.

– И вы должны вернуться на фронт?

– Да.

– Ужасно.

– Еще ужаснее возвращаться на фронт, зная все это и таким образом, пожалуй, становясь соучастником. Я им стану?

Польман молчал.

– Как вас понимать? – немного погодя спросил он шепотом.

– Вы знаете как. Вы преподавали у нас религию. В какой мере я стану соучастником, коль скоро знаю, что война проиграна, мало того, нам необходимо ее проиграть, чтобы прекратились рабство и убийство, концлагеря, СС и СД, массовое истребление и бесчеловечность… коль скоро я знаю все это, а через две недели вернусь на фронт, чтобы продолжать войну?