Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Глядя на довольное, простодушное лицо, Гребер вдруг осознал безнадежность, на которую вовеки обречены справедливость и сострадание: им суждено снова и снова разбиваться об эгоизм, равнодушие и страх, – а еще осознал, что и сам не составляет исключения и тоже замешан во всем этом, замешан каким-то неведомым, чуждым и грозным образом. Ему казалось, будто он и Биндинг чем-то связаны друг с другом, сколько бы он этому ни сопротивлялся.

– С ответственностью все не так просто, Альфонс, – мрачно сказал он.

– Но, Эрнст! Здесь не до шуток! Отвечать можно только за то, что сделал сам. И опять-таки если не по приказу.

– Расстреливая заложников, мы говорим прямо противоположное – что они в ответе за сделанное другими.

– Ты расстреливал заложников? – спросил Биндинг и с интересом обернулся к нему.

Гребер не ответил.

– Заложники, Эрнст, – это исключения, угрожаемые ситуации.

– Всё сплошь угрожаемые ситуации, – горько сказал Гребер. – Я имею в виду все, что делаем мы сами. Не то, что делают другие, разумеется. Когда мы бомбим город, это стратегическая необходимость, а когда бомбят другие – подлое преступление.

– Вот именно! Наконец-то здравая мысль! – Альфонс лукаво покосился на Гребера и усмехнулся. – Это называется современная политика! Правильно все, что на пользу немецкому народу, так сказал рейхсминистр юстиции. А уж он-то должен знать! Мы лишь исполняем свой долг. И ответственности не несем. – Он наклонился вперед. – Смотри-ка, дрозд, вон там! Первый раз купается! А воробьи-то врассыпную кинулись!

Гребер вдруг увидел Хайни. Улица была пуста, меж живых изгородей лежал ленивый солнечный свет, желтый мотылек порхал низко над полоской песка по краю мощеной дорожки, а сотней метров дальше Хайни как раз сворачивал за угол. Гребер шагнул на песчаную полоску. Тишина, ни звука кругом, а шагов не слышно. Если кто-нибудь хочет ликвидировать Хайни, сейчас самое время, подумал он. Никого не видать. Улица как бы спит. По песчаной полоске можно подойти почти беззвучно. Хайни ничего не заметит. Можно сбить его с ног и задушить или заколоть. Выстрел наделает слишком много шума, и народ мигом сбежится. Хайни не очень-то силен, его можно задушить.

Гребер заметил, что ускорил шаг. Альфонс и тот ничего не заподозрит, подумал он. Решит, что кто-то свел с Хайни счеты. Причин для этого вполне достаточно. Да, уникальная возможность свести счеты. Вряд ли она скоро повторится. Вдобавок можно без сведе́ния счетов ликвидировать убийцу, который через час, по всей вероятности, примется пытать перепуганных, беззащитных людей.

Гребер чувствовал, что руки взмокли от пота. Ему вдруг стало ужасно жарко. Дойдя до угла, он увидел, что Хайни теперь метров на тридцать ближе. Вокруг по-прежнему ни души. Если быстро пробежать по песчаной полосе, через минуту все будет кончено. Он зарежет Хайни и немедля продолжит путь.

Сердце в груди застучало молотом. Забилось так громко, что на миг он испугался, как бы Хайни не услышал. Что со мной? – думал он. Какое мне дело? И куда я вообще лезу? Мысль, минутой раньше еще случайная, неожиданно обернулась суровой необходимостью, и ему вдруг почудилось, будто от этого зависит все, будто это может оправдать многое в прошлом, собственную его, Гребера, жизнь, обстоятельства, которые он хотел забыть, что-то сделанное и что-то упущенное. Сведение счетов, смятенно думал он, но ведь я едва его знаю, он ничего мне не сделал и мстить мне ему не за что, пока не за что, думал он, но разве не может быть, что отец Элизабет уже стал жертвой Хайни, разве не может он стать его жертвой сегодня или завтра, а кому что-то сделали заложники или несчетные невинные люди, и где тут вина, а где наказание?

Гребер неотрывно смотрел в спину Хайни. Во рту пересохло. За какой-то калиткой залаяла собака. Он испугался, глянул по сторонам. Я слишком много выпил, подумал он, надо остановиться, все это не имеет ко мне касательства, это же безумие, – но шел дальше, быстрее, бесшумно, гонимый чем-то, казавшимся ему могучей и справедливой необходимостью, воздаянием и оправданием для множества смертей, что остались у него за спиной.

Он был теперь в двадцати метрах, но по-прежнему не знал, что сделает. Потом увидел, как в конце улицы из проема в живой изгороди вышла женщина. В оранжевой блузке, с корзинкой в руке, она шла ему навстречу. Он остановился. Напряжение отпустило. И он медленно пошел дальше. Помахивая корзинкой, женщина неторопливо прошла мимо Хайни, навстречу Греберу. Спокойная походка, крепкие широкие груди, широкое загорелое лицо, гладкие темные волосы, причесанные на пробор. За ее головой светилось небо, блекло и туманно, лишь она сама на миг проступила отчетливо, все прочее расплылось, лишь она была реальна, была жизнью, несла ее на своих широких плечах, несла с собой, большую и хорошую, оставив позади пустыню и убийство.