Федор Левин - Из глубин памяти

«Азбука коммунизма» перевернула все мои представления об этом. Я прочел здесь о классовой структуре общества, о классах эксплуататорских и эксплуатируемых, о диктатуре пролетариата, которую воплощают Советы, о том, что представляло собой Учредительное собрание, о том, что оно отказалось утвердить декреты о земле, о мире. Все стало на свои места, и мне стала ясна правота большевиков.

Через несколько дней я наверняка вступил бы в комсомол. Но начались новые события.

Нашим уездным руководителям стало известно о рейде по нашим тылам генерала Мамонтова, прорвавшегося через фронт. Мамонтовцы быстро двигались к Воронежу, — вероятно, предполагалось, что они могут прийти и к Нижнедевицку. Срочно был создан из всех, кого можно было мобилизовать, отряд для обороны города. Я был в этом отряде. Нам выдали винтовки и по десятку патронов, мы жили в сараях и на чердаках возле моего знакомого уфинотдела, днем обучались и маршировали. Наконец наступили самые тревожные дни: конница Мамонтова шла вдоль железной дороги. Наш отряд выдвинули за окраину Нижнедевицка под самый верхний Лог, сосредоточили на опушке небольшого леска. На весь отряд был один пулемет, да и тот неисправный.

Я думаю, что, если б мамонтовцы бросили на Нижнедевицк казачью сотню, дело кончилось бы плохо. Нас, не умевших воевать, ни разу не стрелявших (патронов было слишком мало), казаки изрубили бы за полчаса. Но мамонтовцам было не до нас. Разведка, отправившаяся ночью к станции Нижнедевицк, вернулась с известием, что там никого нет. Кстати сказать, эту разведку мы чуть не обстреляли на обратном пути, в черной тьме, когда командир разведчиков промедлил с отзывом на пароль.

Нас распустили по домам.

А еще через несколько дней грянул гром над Нижнедевицком.

Встав утром, узнал я, что ночью Нижнедевицк был оставлен. Через час в город вошла разведка белых. Я стоял во дворе, когда над моей головой в небе лопнул снаряд, возникло белое облачко и вокруг меня ударились в землю и покатились крупные черные шарики шрапнели. Еще два-три орудийных выстрела — и все смолкло.

Со двора был виден спуск из города в низину и крутой подъем на гору в сторону села Турово и Воронежа.

Немного погодя на горе показались три всадника. Они стояли там какое-то время, смотрели на город в бинокль, потом стали спускаться. Это была красная разведка. Кавалеристы были уже в полугоре, когда из садов окраины белые открыли по ним винтовочный огонь. Разведчики повернули лошадей и понеслись обратно. Внезапно конь под одним из них упал. Разведчик мгновенно поднялся, догнал товарища, придержавшего своего коня, вскочил к нему на седло, обнял его, и конь умчал их обоих вслед за передним всадником.

Я вышел к дверям на улицу. Казачий эскадрон прошел по шоссе к станции, всадники ехали с флажками на пиках, раскачиваясь в высоких седлах.

Город заняли шкуровцы. Я почти не выходил на улицу. До меня доносились вести о том, что Шкуро устроил парад на площади, что захватили и расстреляли каких-то коммунистов, не успевших уйти из города. Потом я узнал, что погиб Ефремов, а уже много спустя мне сказали, что по чьему-то доносу был схвачен Ваня Долгов, веселый и легкий паренек, открывший мне глаза. Арестовали и комсомольца Васю Шматова. Потом шкуровцы погнали их в числе семнадцати активистов на Касторную и по дороге зверски зарубили. Но обо всем этом я узнал много позже.

Белые скоро прошли дальше. Я не знал, что делать, куда податься. Я ходил по городу. Малознакомая учительница сказала моей матери, что напрасно я хожу, что в город прибыл карательный отряд, арестовывают всех, кто работал о большевиками, из деревень везут председателей сельсоветов, расправляются с евреями. Мне надо куда-нибудь уехать.

Возник тогда у моей мамы необыкновенный план. В сущности, он был несуразен и ни с чем не сообразен. Но, как потом оказалось, он-то и спас мою жизнь.

Мама решила, что я должен поехать в большой город — в Харьков. И вот ранним осенним утром, надев свою гимназическую шинель, взяв на спину мешок с пришитыми к нему лямками, я вышел из дому (а жили мы в это время уже у принявшего нас к себе пожилого парикмахера, у которого была молодая жена, куча детей и полуподвальная квартира в четыре комнаты). Какой-то обоз отправлялся к станции Горшечное по Старо-Оскольскому широченному шляху, по которому в мирное время гоняли гурты скота. Я попросился на одну из подвод, сел, свесил ноги и беспечно отправился в путь. Наивность моя была бесконечна. Помню, что вскоре наш обоз встретился с другим. С одной из подвод какой-то казак всмотрелся в меня и, проезжая мимо, вдруг спросил: «Ты жид?» Я от неожиданности сразу ответил: «Жид». Прямота и непосредственность ответа, видно, озадачили его, он смотрел на меня, пока его подвода удалялась, и ничего не предпринял. Решил, видимо, что так и нужно.