Федор Левин - Из глубин памяти

Потом мы переехали на другой конец Лога, много ближе к городу. Хозяйка наша была ловкая, бойкая и разбитная баба. Мужа своего Федота она в грош не ставила, ругала в глаза и за глаза, если он говорил что-то несогласное, могла его и ударить, и кинуть в него чем попало. Федот, кроткий увалень, заросший до глаз, так что уж и не разберешь, где усы, где борода, где баки, все терпел и почти не отвечал на ее насмешки. Он был отличным печником, его постоянно звали то туда, то сюда класть печи, чинить и перекладывать их. Он уходил на две-три недели в дальние села. Ей только того и надо было. Одевалась она чистенько, надевала аккуратные валеночки, светлую кофточку, широкую городскую юбку и уходила в город. Не стесняясь, рассказывала, что встречается там с одним приказчиком, и карточку показала: типичный городской ухарь с острыми усами, в жилетке, из-под которой видна косоворотка, в новом картузе. Она приходила в город, шла мимо магазина, где тот работал, или входила что-нибудь купить, чтоб тот ее увидел, делала ему знак и шла на квартиру к какой-то старухе, с которой все давно было условлено. Погодя являлся ее любовник, они развлекались. Уходила она первая, а потом он, оставив старухе кое-какую плату. Так дело и велось. Конечно, ее ухажер был не чета Федоту, дремучему, как леший. Однажды Федот рассказал при жене, какую штуку он сыграл с нею еще до войны, при царе. Служил он тогда в армии, в Средней Азии. Она приехала навестить мужа. Федот и другие солдаты повели ее посмотреть верблюда. Такого животного она никогда, конечно, не видела. Федот объяснил, что верблюд любит, чтоб у него щекотали прутиком в носу. Дали ей прутик, и она пощекотала. А верблюд плюнул на нее. Плевок верблюда — это чуть не полведра слюны. Он обдал ее с головы до ног, а она была во всем новом. Федот и его товарищи хохотали. Рассказывая нам об этой проделке, Федот и теперь посмеивался, очень был доволен. Но для хозяйки воспоминание о том, как ее провели, было и сейчас неприятно и досадно. Она обругала Федота, замахнулась на него, отчего он еще больше обрадовался.

Из своих походов по деревням Федот возвращался с немалыми деньгами, вытаскивал из карманов мятые бумажки, которые у него тут же отбирала его распутная щеголиха жена. Через несколько дней он снова уходил работать, а она мчалась к своему любовнику. Подлая была баба, нечего сказать!

Она и с нами поступила подло. Мать только что купила за какие-то наши гроши пуд муки и была довольна, что на некоторое время хлебом мы обеспечены. Но на другое утро пудовичок из хаты исчез. Было ясно, что сама хозяйка подала его кому-то через дверь или окно. Ведь никто не мог знать, что мы купили муку, знать, где она стоит, и вытащить ее через маленькое окошко хаты. У самой хозяйки ничего не пропало. Но она смотрела на нас наглыми, лживыми глазами, и мы были бессильны.

Муку мы покупали по соседству у богатого крестьянина, владевшего водяной мельницей. У него, конечно, мука была всегда, он брал ею плату за помол. Но каждый раз приходилось долго упрашивать, чтоб он продал нам пудик. Как только ни прибеднялась мельничиха: «Нету лишней. Надо себе!» Она боялась, чтоб им не позавидовали, не подумали, что у них всего много. Но, видно, крепко ненавидели их в деревне. Однажды ночью кто-то поджег их. Соломенная крыша загорелась с угла. Мельничиха вовремя заметила огонь. Вся семья выскочила во двор. Быстро, слаженно, расторопно тушили они пожар, распоряжалась сама старуха громким властным голосом. И с огнем справились в десять минут.

Мельник говорил мне: «Нам город и не нужен почти. Карасин, гвозди, зализо (железо), соль… А так у нас все есть. Сапоги сошьем, валенки сваляем, из конопи (конопли) и рубахи и порты будут, чуни из веревок сплетем, полушубки поделаем и халаты соткем. А город без хлеба, без пашена (пшена), без сала да мяса с голоду подохнет».

Вскоре после кражи мы перебрались все-таки в город. В боковом крыле старого здания земства несколько комнат стояли ничем не занятые, пустые и голые. Сторожиха позволила нам жить в одной из них. Они никогда не предназначались для жилья: не было здесь ни кухни, ни водопровода, ни туалета. За всем надо было куда-то идти. Спали мы на полу, мебели у нас не было. Но все-таки мы были в городе, кончились мои ежедневные пешие хождения.

Как трудно жилось нам! В городке все были свои, обжившиеся, друг с другом давно знакомые, породнившиеся, к нашей семье в большинстве совершенно равнодушные.

Они жили в своих домах или на квартирах, с мебелью, фикусами, кружевными занавесками. А у меня даже обуви к весне не нашлось. Зимою были куплены мне хорошие черные валенки, пришла весна, полились по улицам ручьи, а я все топал в этих валенках, они прохудились, промокали. Не помню уж, как и какую обувь удалось мне наконец добыть. Другие, как и мы, приезжие, «беженцы», жили не лучше.