Федор Левин - Из глубин памяти

Сергиевской нельзя было не залюбоваться. Шапка вьющихся темных волос, правильные тонкие черты лица, умнейшие серые глаза…

Она, конечно, знала, что хороша, держалась с какой-то особенной неторопливостью и изяществом.

Вскоре я ушел из издательства на другую работу и потерял Марию Яковлевну из виду. Но осенью 1938 года я стал заместителем редактора «Литературного критика» и редактором «Литературного обозрения». До самой войны работал я в этом качестве. И в «Литературном обозрении» я застал Марию Яковлевну. Она ведала отделом русской классической и советской прозы и поэзии. Я сказал «отделом», но весь отдел и была она сама. Вообще редакциям нынешних журналов, занимающим порою десяток комнат и имеющим немалый штат, трудно представить себе, как работало «Литературное обозрение». Помещалась редакция в одной комнате на втором этаже Дома Герцена на Тверском бульваре. В этой одной комнате сидели все: машинистка, завред, курьер, редакторы отделов русской прозы и поэзии, литератур народов СССР, зарубежных литератур и отдела оформления. И здесь же на два-три часа каждый день располагался я. Основную работу — чтение книг, рукописей — мне, разумеется, приходилось вести дома. В редакции никогда не было тихо: стучала машинка, приходили авторы рецензий и статей, в комнате стоял сложный шум, который составлялся из чего-то вроде жужжания раздраженного пчелиного роя и шипения десятка примусов на коммунальной кухне, прошиваемых стрекотом пишущей машинки. Если скапливалось много авторов, то с некоторыми надо было выходить беседовать в коридор.

И вот в этой обстановке Мария Яковлевна с никогда не изменявшим ей спокойствием и выдержкой читала и правила рецензии, вычитывала гранки и чистые листы, разговаривала со своими посетителями, просматривала поступавшие на отзыв книги и распределяла, кому поручить их ренцензирование, говорила по телефону, смотрела иллюстрации…

Следует вспомнить, что «Литературное обозрение» выходило два раза в месяц, в номере печаталось двадцать — тридцать рецензий. Это был для сотрудников редакции быстро идущий конвейер, от которого ни на день нельзя оторваться.

Я до сих пор не понимаю, как Мария Яковлевна успевала не только читать и править рецензии, но и прочитывать рецензируемые книги. Она, естественно, не хотела целиком доверять рецензенту, — журнал ведь не склад мнений, у него есть идейно-художественная линия, позиция, уровень требований, если это действительно журнал. С другой стороны, эта позиция не должна быть слишком жесткой, догматической. Нельзя рассматривать критика, писателя как авторучку, которой пишет редакция, необходимо считаться со сложностью и многообразием литературы. Понимая это, Сергиевская привлекала широкий круг рецензентов и не навязывала им своего мнения, если только не возникало резких расхождений в оценке книги. Тогда книгу и рецензию читал я. Но должен сказать, что у Марии Яковлевны был безупречный вкус и накопился уже тогда большой опыт.

В числе тех, кто писал в «Литературном обозрении», были, за малым исключением, все тогдашние критики. С рецензиями выступали и писатели — Андрей Платонов и Борис Лавренев, Геннадий Фиш и А. Ивич и многие другие.

Сергиевская читала необычайно много — в редакции, несмотря на шум и необходимость то и дело отрываться от чтения, и дома, хотя у нее была маленькая дочь Наташа. Так работать можно только в молодости, когда сил хватает на все, когда возможно мгновенно переключаться с одного дела на другое, когда можно погружаться в чтение и не слышать ничего вокруг.

В то время познакомился я и с Иваном Васильевичем Сергиевским. Крепко сложенный, лобастый, он сотрудничал и в соседнем «Литературном критике» (этот журнал занимал целых две комнаты, там все же был кабинет редактора — М. М. Розенталя), и в «Литературном обозрении». Иван Васильевич был настоящий ученый. Занимался он русской классикой XIX века, написал книгу о Пушкине, уже после войны выпустил книгу о Гоголе. Как и Мария Яковлевна, был он трудолюбивейшим работником и неутомимым книгочием. Был сдержан и молчалив, отчасти, может быть, и потому, что немного заикался. Немало людей свои переживания и волнения бурно выплескивают наружу, взрываются, дают им выход в споре, в шумных разговорах. Иван Васильевич принадлежал к другой породе. Он казался равнодушным, бестемпераментным. Но внешность обманывала. Его волновало все, что делалось в литературе и в жизни, но эти волнения горели внутри, в его сердце, и, должно быть, поэтому он погиб так рано.