Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии - Гёльдерлин. Рильке. Тракль

Омерзительность пищи!

Вечера голубой голубь

Не принес примиренья.

Смутный зов трубы

Сквозь влажно-золотую

Листву вязов,

Разодранное в клочья знамя,

Дымящееся кровью,

В дикой тоске

В даль вслушивается некто.

О! в бронзовом веке

Погребают всегда на закате.

Из темных сеней

Золотой силуэт показался

Девушки юной,

Провожатые ей – бледные луны;

Осенний хутор,

Черные ели,

Вы сломлены в буре ночной,

Крута ты, твердыня.

О сердце,

Уходишь в мерцание снежного хлада.

В снегу

(Посвящение в Ночь. 1-я редакция)

Наполняться истиной –

Сколько боли!

Последний экстаз –

Вплоть до смертного мига.

Зимняя ночь –

О монашенка, как ты чиста!

Тюбинген, январь [48] Стихотворение навеяно короткой поездкой поэта в Тюбинген, где провел свои последние десятилетия Гёльдерлин.

В слепоту пере-

убежденные глаза.

Их – «Загадка – то,

что истекло из Рейна», [49] Цитата из гимна Гёльдерлина «Рейн»: «Загадка – то, что истекло из Рейна. Даже / пение едва ли снимет покров с этой тайны…» их

воспоминание о

плывущей гёльдерлиновской башне, чайками

окруженной, их посвистом.

Визиты Шрайнера [50] Рисовальщик и литограф Иоганн Георг Шрайнер посещал больного Гёльдерлина в его комнате-башне (которую ему сдавала семья столяра; столяр по-немецки тоже Schreiner) в 1823, 1825 и 1826 годах. к затонувшему,

при этих его

выныривающих словах:

когда бы пришел,

когда бы пришел человек,

когда бы пришел ныне в мир человек

со светящейся бородой

патриарха:

все, что он смог бы,

заговори он о нашем

времени, все, что он

смог бы,

это лепетать и лепетать,

непре-, непре-

рывнорывно.

(«Паллакш. Паллакш.) [51] Pallaksch – слово, изобретенное «сошедшим с ума» Гёльдерлином, означавшее одновременно и «да», и «нет».

«Ничейная Роза», 1961

Псалом

Никто не вылепит нас заново из земли и глины,

никто не обытийствует наш прах и пыль.

Никто.

Благословен же будь, Никто.

Во имя твое

жаждем мы цвесть.

Навстречу

тебе.

Мы были

Ничто, мы оно есть

и в цветенье мы им и пребудем:

розой-Ничто,

розой-Никто.

Со стеблем

душесветящимся,

на пыльных тропинках небопустынности,

с алым венцом

от слова багряного, кое мы пели…

О, поверх, поверх

шипа.

«Ничейная Роза», 1961

Твори без предрешений,

без извещений,

стой

внутри:

продубленным почвой Ничто,

свободным от любых

молитв,

тонкофугированным

к Пред-Тексту,

необгоняющим –

принимаю тебя

вместо

любого Покоя.

«Давление света», 1967

Коронованный прочь,

выплюнутый в ночь.

При каких

звездах! Чистое

бьющееся-в-седине серебро молота сердца. И

волосы Вероники, здесь тоже, –

я заплетал их, расплетал,

заплетаю, расплетаю.

Заплетаю.

Голубое ущелье, в тебя

я вгоняю золото это. И вместе с ним,

с тем, кто на блядей порастратился,

прихожу я и вновь прихожу. К тебе,

любимая.

Даже с хулой и с молитвой. Даже с каждой

бьющей по мне со свистом плетью: даже они

внезапно расплавились, даже они

в фаллической связке с тобой,

сноп-и-слово.

Вместе с именами, испившими

от каждой ссылки.

Вместе с именами и семенами,

вместе с именами, окунутыми

во все

чаши, наполненные твоей

королевской кровью, человек, – во все

чашечки той великой

гетто-розы, из которой

ты смотришь на нас, бессмертная

от стольких смертей, скончавшихся

на утренних дорогах.

(А мы пели Варшавянку.

Тростниковыми губами, Петрарка.

В уши тундры, Петрарка).

И поднимается Земля, наша,

эта.

И мы не отправим больше

никого из Наших

вниз к тебе,

Вавилон.

«Ничейная Роза», 1962

Была в них земля,

и они копали.

Копали и копали, так

проходили их день, их ночь. И не восхваляли Бога,

который, как они слышали, восхотел всего этого,

который, как они слышали, всё это знал.

Они копали и не слышали ничего сверх;

они не стали мудрыми, не сочинили ни одной песни,

не изобрели ни единого наречья.

Они копали.

Приходила тишина, приходила и буря,

все моря приходили.

Я рою, ты роешь, но роет и червь,

и смысл того пенья – копают.

О некто, никто, никакой, о ты:

куда это двигалось всё, если шло в никуда?