Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии - Гёльдерлин. Рильке. Тракль

тихо брат тебя созерцает, отдыхая после странствий тернистых.

О житие в одушевленной Синеве ночи!

Так же любовно обнимает молчание комнаты праотцев тени,

пурпур страдательный предков, плач великого рода,

тот, что кротко сейчас умирает в груди одинокого внука.

Ибо разве не в осиянье пробуждается от черных минут безумья

тот, кто претерпел у окаменевшего порога,

разве не обнимает его мощно прохладная голубизна

и светящийся склон осенний,

и тихий дом, и сага этого леса,

и эта мера, и этот закон, и лунные тропы усопших.

Элис

3-я редакция

Этого дня золотого тишина совершенна.

Под кроною старых дубов

ты являешься, Элис, спокойный,

с удивленьем во взоре.

В синеве твоих глаз отражённа полудрема влюбленных.

На губах твоих

эти шепоты их, розоподобные, тихнут.

По вечерам тащит на берег рыбарь тяжелые сети.

Добрый пастух

стадо выводит из леса.

О! как чисты все, без изъятия, дни твои,

Элис!

Молча у голой стены

тишина голубая оливы склонилась,

старца смутная песня тихо угасла.

Челн золотой,

твое сердце, о Элис,

как в небесах одиноких он тихо качаем!

Нежные колокольные звоны Элиса грудь наполняют,

когда вглубь черной подушки голова его вечером никнет.

Лазоревый зверь одичалый, раненый, кровоточит

молча в терновника чаще.

Дерево, в темную желть погружаясь, стоит одно на отшибе;

голубые плоды его падают с веток пустынных.

Знаки и звезды чуть слышно

тонут в водах вечерних.

А за Холмом уже зимы, может быть, наступили.

Голуби голубые

по ночам пьют и пьют пот холодный,

что по лбу хрустальному Элиса струится.

Но поет и поет

возле черных стен

одинокий Господа ветер.

Просветление

Едва вечереет, как

голубеющий лик тебя покидает неслышно.

Птичка поет в ветвях тамаринда.

Кроток монах,

сложивший свои отжившие руки.

Белый ангел настигает Марию.

Ночи венок

из фиалок, жита и пурпурных гроздьев –

вот он, год созерцателя.

У ног твоих

разверзаются тотчас могилы умерших,

едва укрывается лоб твой в рук серебро.

Молча живет

на губах твоих месяц осенний,

пьяный от смутного пенья маковых соков.

Цветок голубой

тихо поет в камнях пожелтевших.

Гроза

Как дики́ эти горы,

печаль орлов высока.

Над каменной пустошью

облака золотые дымятся.

Тишиной вековечною ведают сосны.

Вдоль пропасти края – черные овцы.

Там, где внезапно

синева непривычная молкнет –

нежное шмелей гуденье.

О безмолвья зеленый цветок!

Упоённо как в сказке пьешь

эту духов неведомость, ручья первобытность,

мрак, сквозь ущелья

бьющий стремительно!

Блуждает по страшным площадкам

белизна голосов,

по террасам в разрывах –

отцовский карающий гнев,

плач материнский и зовы,

военные кличи мальчишек златые,

и Нерожденное здесь же,

в слепых глазах его – вздохи.

О боль, созерцания пламя

великой души!

И вот уж сверкание розовосмертное молний

в зареве сосен поющем,

в смятенности черной коней и возничих.

Магнетический хлад

овевает гордую эту вершину.

Как пылающа Божья тоска

в кипени гнева!

Страх, о змея ядовитая,

сгинь чернотою в камнях!

Слезы диких потоков,

неситесь, неситесь!

Буря жалости, грома угрозы

вторят по кругу

в снежных вершинах.

Огнь очищенья

в истерзанной но́чи.

Ночь

Пою вас, пропасти в скалах глухие,

В буре ночной

Взмывающие вверх уступы;

Серые башни и за́мки

Шутовством бесовски́м перекрыты,

Огненно-красным зверьем,

Папоротников шуршанием, пихт,

Хрустальным свеченьем цветов.

Му́ка без края –

Охота на Бога

В обществе кроткого Духа,

Чьи вздохи – во тьме водопада,

В кипенье форели.

В пожарах народов

Всё золото напрочь сгорает.

От черных утёсов

Вниз мчится, упившись смертельно,

Багровая ветра невеста, шквальная буря,

Волна голубая

Глетчера

И колокол

Мощно гудящий –

Тот, что в долине:

Огонь и проклятья

И смутные

Сны сладострастья,

Окаменевшей главою

Ты небо, небо штурмуешь.

Сердце

Дикое сердце в лесу поседело;

О темный страх,

Смертный:

В сером облаке

Золото умирает.

Ноябрьский вечер.

У голых ворот бойни –

Толпа бедных женщин;

В каждый короб –

По куску потрохов и мясных отбросов;