Юрий Антропов - Ивановский кряж

«Не прав, старик, не прав, — сокрушался Мишка, — мне же, ей-богу, приятно, когда утром проснешься, и в окнах еще сизая сутемень, а теща уже у шестка гремит чугунками, лучину щепит, и горькова-ато так напахнет дымом, и белые морозные узоры на окошке высветятся махрово, а теща по старой деревенской привычке накалит кочергу в пламени, которое уже загудело на всю ивановскую, потому как дрова листвяжные, смолевые, и давай с шипом топить на окошке наледи, и они станут враз глянцевыми, что твои петушки из сахара, и запереливаются от огня из печки…»

Он и впрямь еще с детства любил эти ранние минуты, когда лишь треск смоляных поленьев да какое-то вкрадчивое тиканье ходиков наполняют избу, перебивая сонное дыхание людей, а на улице, в стылом ломком воздухе, только-только еще прокричал петух, и в его властном зове чудилось всегда что-то древнее и неизбывное, чему Мишка не знал названия, но что и неопознанно он любил до тревожащего покалывания в сердце…

— А, пускай говорят, кому что взбредет в голову! — поспорив теперь с Наташкой, махнул он рукой и прибавил скорости. От неожиданности Ивана слегка откинуло на спинку сиденья. — Мишка — такой, Мишка — сякой!.. Правильно, так мне, дураку, и надо, чтобы не лез первым, екель-мекель. И ведь ты скажи, сестренка: сколько ни зарекался не выскакивать, когда тебя не спрашивают, — так нет же, неймется! — усмешливо посетовал он, что характер у него в этом смысле никудышный. — К примеру, однажды понадобилось срочно доставить в гэрэпэ агрегат, а дорога еще хуже нынешней была, мостики под машиной ходуном ходили, подпорки наполовину размыло, того и гляди кувыркнешься… Кого тут силком пошлешь с таким грузом? Каждый увильнуть старается, причину посерьезнее выискивает. К тому же дожди наладились — прямо как из ведра. А буровой агрегат стоит, зараза! Сам, без человека, не едет, хотя и называется самоходкой. — Мишка шмыгнул носом, как бы жалея себя самого задним числом. — Точно и не обсказал бы я тебе сейчас, сестренка, как уж я не гробанулся тогда на этой дороженьке чертовой. Правда, потом было приятно, конечно, — сознался он, стеснительно хмурясь, — когда в юбилейном году ленинскую медаль дали. В президиуме сидел, — он выпрямился и машинально пощупал воротник рубахи, будто проверяя, ладно ли завязан узел галстука. — А батя мой, так тот вообще на днях до того договорился, что назвал меня этим, как его… космополитом. Слово-то какое, вычитает же ведь где-то, Сучок Пихтовый! Природную жизнь, мол, не любишь. А что я ему сделал плохого? Только и сказал: «Ты, — говорю, — тятя, брось-ка с этим сеном возиться, каждый год у тебя драма среди лета — то ли вёдро будет, то ли дождь. Сто раз на день задираешь к небу голову. Сам с этим сеном уже поседел да и мать всю издергал». Это же легко представить, — как бы оправдываясь за те свои слова, сказанные отцу, вскинул Мишка реденькие белесые брови, — семь стогов на зиму надо, да еще и колхозу проценты отдай, хотя ты и пасечник и тебе-то уж можно было бы дать травы и без процентов, так ведь нет же, держи карман шире! Вот они с матерью и пластаются каждое лето, и ломают свою хребтину. А я возьми да и скажи ему по простоте душевной: «Да привезу я тебе пару машин прессованных тюков — и за глаза на всю зиму хватит. Брось ты свои покосы, тятя. Не ворованные же привезу-то, а за деньги выпишу через контору гэрэпэ». Ведь вроде все правильно сказал, екель-мекель. А он на меня тут-то и вскинулся, отец-то. И давай чехвостить. Ну, что ты будешь тут делать? — глянул он на Наташку, опять сбрасывая газ, чтобы она не напрягала голос, если надумает сказать ему в ответ хоть что-нибудь.

Но она молчала. И даже, похоже, не слушала его. То ли дорога с непривычки утомила ее, то ли обступивший вековой лес был ей в диковинку, — отвернувшись, она высунула голову наружу, и Мишке с Иваном не видно было ее лица, скрытого к тому же прядями волос на висках, которые распушились на ветру и казались на просвет невесомо льняными.

Мишка переглянулся с Иваном и тоже замолк. Дорога пошла на затяжной подъем, косо резавший сивер, и Мишка, как на грех, прокараулил на гривке разъезженную колею — задние колеса вынесло юзом, и они долго елозили по отмякшей после ненастья суглинистой насыпке.

На седелке, осушив тыльной стороной кисти взмокший лоб, Мишка тихо засмеялся, будто вспомнил что-то веселое, и ни Иван, ни Наташка не могли сразу взять в толк, к чему относится этот смех. Не отвечая на их взгляды, он крутил баранку явно с легким сердцем, вспоминая тот утренний момент, когда узнал, что Лидия родила ему сына.