Юрий Антропов - Ивановский кряж

— В город деранул, куда еще, — усмехнулся Иван, будто спрашивали его, а не Наташку.

— О господи! — поморщился Мишка. — Ну что за серость ваша такая, прямо все на городах помешались. «В город, только в город! Жить без него не могу!» — передразнил он кого-то. — Прямо как сбесились все… Да не в город же я подался, пойми ты, — как бы умоляюще прижал он руку к своей груди, — а в гэрэпэ, а она у нас, между прочим, стоит прямо в Кедровке. Разница есть?

— Никакой. Организация это городская. И живете вы теперь в городе. А Лида — так и вовсе устроилась кассиром в автопарк. Вот и все ваше место в жизни.

— Эхма, темный лес… — Мишка удрученно покачал головой и вздохнул. — Вот скажи, сестренка! Ну что ты будешь делать с такими людьми? Смотрят себе под ноги, дальше порога никакого горизонта не видят, да еще и других оговаривают. А ведь если бы я лично, — Мишка хлопнул себя по груди, — не был патриотом своего края, родной деревни, разве бы я связался с гэрэпэ? Они же как растрезвонили: «Ищем руду, полиметаллы, — так что в скором времени медвежий ваш угол в корне преобразится — станет передовым рудником». А что такое рудник? Это и есть город. Так я понимаю. Будет, во-первых, клуб — да не клуб, а как минимум Дом культуры. Разные магазины появятся, чтобы за каждой мелочью не таскаться в райцентр. Телевизионную мачту, само собой, поставят, наконец. А то у председателя колхоза все руки не доходят. А прямо посередке, меж домов, травушку-муравушку зальют асфальтом — это же любо-дорого, гуляй себе по тротуару в лакированных корочках! А главное — разная работа на выбор, какую душа желает. С одной стороны, вроде как в городе, а с другой стороны, горы кругом родные, лес, речка…

Наташка что-то сказала Михаилу, они заспорили, а Иван, прислушиваясь к их разговору как бы издалека, вспомнил, усмехаясь про себя, как Мишка разглагольствовал в тот год перед односельчанами: «Вас, земляки, я не призываю, конечно, следовать за мной, поскольку народ вы, хотя и трудящийся, политически и граждански все же недостаточно активный. Но сам — не могу устоять! Буду идти в первых рядах».

Такие зажигательные его речи, как упрекнул Мишку парторг Илья Маркелыч, привели к тому, что вслед за Мишкой подался в город еще один демобилизованный, тоже водитель танков. Колхоз потерял двух классных механизаторов.

Однако кончилось все тем, что Мишка, как родившийся в рубашке человек, выглядел и здесь именинником: председатель Егор Сидорович, надеясь использовать в хозяйстве машину геологов, на которую сел Комраков, ни разу не помянул его имя в том смысле, что теперь Мишка ест чужой хлеб, — напротив, председатель именно тогда же и заказал Илье Маркелычу стихотворный лозунг, который по сей день висел на здании конторы:

«Видели, как надо стимулировать жизнь?» — спрашивал Мишка односельчан и родственников, и ответить им было нечего.

Правда, все-таки нашлись и недоброжелатели, которые были не только против самого Мишки, но и против всей ГРП. Одним из таких людей оказался Пихтовый Сучок, Мишкин отец. «Не знаю, — выступал он на сессии сельсовета как председатель сельскохозяйственной комиссии, — найдут они тут у нас свою руду или нет, а вот ихнее железо, — тыкал он пальцем в начальника партии, — я уже не знаю, куда и девать, по цельной тонне на месте бурилок бросают, а потом в колхозе сенокосилки летят». Про самого же Мишку он сказал так: «Сызмальства деревню не любит — родился в райцентре, в больнице. Ничего-о! Добарышуется — и явится домой, никуда не денется. Пускай побегает его Лидша по очередям, картошку — и то с купли…»

Такая уж странная, оправдывался Мишка, у отца логика. Вроде и не против трактора, а лошадь на него ни за что не сменяет. Книжки по химии читает: «Ну и кудесница, мать честная!» — а как увидит, что пшеницу опыляют с самолета — в исполкоме кулаком стучит по столу: «Это же полное вредительство — всех перепелок отравили!»

Особенно задели Мишку слова отца, что для деревни чужой он человек. «Да я ведь такой же крестьянин, в душе-то, как и отец! — распахивал Мишка свой пиджак, будто хотел убедить всех в этом наглядно. — Я даже русскую печку сбил в своем городском доме, а про хозяйство и говорить не будем — ничем не побрезговал, даже свиней держу, а петух у меня вообще самый горластый на всей улице».

Что верно, то верно. Устроившись в ГРП шофером, Мишка вскоре скупил по дешевой цене две пустовавших рубленых избы, разобрал и перевез их в город — поближе к автохозяйству партии. Из этих двух изб собрал пятистенный дом с наличниками, стоявший теперь под железной крашеной крышей, высокие ворота с резным верхом, крепкий сарай, поветь для скота и разные мелкие строения. Тайком по вечерам гонял машину в отдаленные деревни, искал старинной выучки печника, которые нынче совсем перевелись, — не было таких умельцев даже в Кедровке. Нашел, наконец, одного седобородого, да той силы у старика, чтобы самому сладить глинобитную печь, уже не осталось, пришлось созывать соседей — или, как говаривали в старину, собирать помощь, на которую, видимо, из любопытства пожаловал сам отец. Впрочем, он тут же отказался от работы и уехал обратно, как только наткнулся в углу сарая на газовую плиту с четырьмя конфорками — чешского, неосторожно похвастался Мишка, производства, которую он раздобыл через знакомого снабженца. «Ах ты, в душу и в почки тебя! Цирк тут устраиваешь! — взвился отец. — Про русскую глинобитную почку на всю деревню растрезвонил, а сам газом обзавелся?! Тоже мне нашелся патриот деревенской старины. Чучело ты гороховое, и больше никто».