Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Через несколько дней, ко всеобщему удивлению, труппа Бургундского отеля сыграла свою постановку «Александра» перед королем. На этот раз его величество оглядел Жана с ног до головы. Взгляд, которым они обменялись, обнаружил их сходство — такое же, как между телом и его отражением. И Жана будто обожгло под животом. Вопрос, стоило или нет действовать за спиной у Мольера, отпал сам собой, как бы ни упрекал его Никола, сколько бы ни сокрушался, что сборы в Пале-Рояле падают день ото дня. Жан только хлещет стакан за стаканом, глухой ко всему, что может омрачить его радость. К Мольеру он больше ни ногой — думать страшно, чтобы опять услышать, как актеры коверкают его стихи перед полупустым залом. Он хочет одного: скорее бы сборы упали настолько, чтобы пьесу окончательно исключили из репертуара. Имя его приобретает вес и даже внушает опаску, особенно после того, как, руководствуясь чутьем, он так удачно изменил Мольеру.

— Убедились теперь? Королю нужен был искусный драматург, чтобы он узнал себя.

— Бесспорно, — Никола не возражает.

— Трагедия не терпит простоты.

— Не вы ли восхищались простотой у Мольера?

— Да, но она хороша не далее определенных границ.

— Ее граница — королевский двор?

— Нет. Возвышенные материи. Вы это сами мне сказали.

Никола берется умилостивить Мольера, примирить их с Жаном, но Жану вовсе и не нужно, чтобы его прощали. Кто-кто, а он привык к громким проклятиям в свой адрес. Опасно, когда недруги множатся, говорит Никола, нехорошо будет, если Мольер объединится с Корнелем; и без того уж злые языки корят его за то, что в пьесе слишком много разговоров о любви. Говорят, что его Александр — изнеженный, слащавый, напичканный стихами любовник, но на деле слабак. Вот это уязвляет Жана больше, чем чьи-либо претензии, задевает его как мужчину. Он проводит все ночи с женщинами. Чтобы что-то себе доказать, хлебнуть отравы, любовного дурмана, открыть в себе неведомую жилу, но напрасно… Напряжением воли ничего не достигнешь. Едва насытившись, плоть забывает предмет вожделения, расслабляется и разлучается с ним, не сожалея и не огорчаясь. И снова Жан задается вопросом: как связаны поэзия и жизнь.

Нужно ли чувствовать, чтобы писать, или наоборот?

Никола негодует:

— Вас занимает всякий вздор! Того гляди, запишетесь в иезуиты!

С ним рядом трое — двое мужчин и женщина. А вокруг огромная толпа. Жан шагает быстро, в ногу с мужчинами, а женщина еле идет. Жан берет ее под руку и узнаёт. Это героиня его детских грез, злополучная страдалица Дидона. Ее со всех сторон осыпают бранью. Лицом она, пожалуй, похожа на Агнессу, когда та была помоложе и прижимала к себе Жана. Он вглядывается в мужчин: это Мольер и Корнель. Старые, утомленные, подточенные каким-то недугом. Царица больше стонет, чем говорит. Она грузная и слепая. Ложится на кровать и стонет. Рыдания ее отчетливее слов. Они изливаются равномерным потоком, ритмично, по временам убыстряются, становятся отрывистыми. Два старых мастера от нее отвернулись, а Жан садится около нее. Et pallida morte futura . Царица говорит о какой-то потере. О том, как любила Энея и хочет теперь умереть. Без всякого жеманства. Наоборот, Жан никогда не слышал такого сильного, гулкого голоса. Под утро эти тени тают, но воздух в комнате еще дрожит от плача.

Еще несколько дней после этого сна Жан посреди какой-нибудь беседы вдруг закрывал глаза, стараясь ухватить обрывки стройной агонии. Опять услышать этот гортанный, чудный звук, не упустить его, так и сидеть у изголовья.

Пор-Рояль отозвался яростной хулой на публикацию «Александра». Имя Жана нигде не упоминалось, но целью всех нападок был он. Его даже назвали духовным убийцей. Когда до него доходят подобные новости, он натужно глотает и сидит, угрюмо потупившись, пока его клюют со всех сторон. Хорошо еще, верный кузен прикрывает его, когда дело доходит до откровенных угроз отлучения. Единственное утешение — мысль о том, что не на него одного обрушивается непримиримая ярость затворников Пор-Рояля, они точно так же отвергают любое соглашение с папой и королем. В конце концов это их и погубит, заключает Жан. Но вскоре снова чувствует укоры совести — какой же он неблагодарный! — и тут же они заглушаются блеском, который теперь озаряет каждый его день. Но разве говорить о славе не значит переметнуться в лагерь суетных честолюбцев? И почему так бьется сердце при мысли, что когда-нибудь имя его прогремит? Станет великим, как сама Франция. Как имена Гомера и Вергилия. Бывает, к вечеру Жан жутко устает от этого бега по кругу, который начинается на рассвете, этой смены колец, прыжков через обручи разных размеров: то широкие и вольготные, а то такие тесные, что можно задохнуться. То свет, то тьма… Слава, неблагодарность, слава, неблагодарность, слава… ad nauseam… [45] До тошноты (лат.).