Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Ночью Жану не спится. Он машинально водит пальцем по корешкам доверенных ему книг и нащупывает один полотняный, помягче других. Вытаскивает находку из стопки. Это рукописная тетрадь. Верно, учитель нечаянно оставил ее тут. Жан не сразу решается прочитать. Это разрозненные мысли, отрывки греческих или латинских переводов, комментарии, каких Жан никогда не слышал от учителя: «Буквальный перевод — это тело без души, да и вообще тело и душа говорят на разных языках». Или: «Слишком большая точность приводит к тому, что мертвого путают с живым». Учитель пишет резко, такого Жан за ним не знал. Он подносит свечу к тетради, читает и перечитывает вновь. Учитель говорит о языках, как о людях со своими сложными характерами, к которым нужно приноравливаться. И неустанно восхваляет их достоинства, их красоту. Жан все медленнее переворачивает страницы. Абзацы становятся длиннее и длиннее, дело доходит до сплошного текста, превосходящего длиной все прочие отрывки. Да это песнь о Дидоне, в изумлении думает Жан. Французские слова теснятся, выстраиваются лесенкой над зачеркнутыми местами. Один и тот же стих переводится дважды и трижды, по-разному. Жан читает их вслух, но ни один ему не нравится. Слишком длинные фразы, нарочитые сочленения. Он достает собственные, запрятанные в ящик стола тетради, куда еще в коллеже Бовэ записывал переводы, и сравнивает их, строку за строкой, с учительскими. Свои ему кажутся лучше. «Трижды приподнимаясь, она опиралась на локоть, привставала с трудом, трижды падала снова на ложе, блуждающим взором искала проблеск света на своде небесном и застонала, найдя», — читает он и думает: «Красиво, но напыщенно, не чувствуется плоть напряженной руки, нет движения». Он хватает перо и пишет поверх слов учителя: «Трижды старалась она приподняться, наконец, опираясь на локоть, привстала, трижды валилась на ложе, шарила по небосводу неистовым взором, проблеск света искала, нашла наконец и тогда застонала». Но тут же судорожно все вымарывает: «Какое я имею право!» Отбрасывает в сторону перо, но минуту спустя видит ниже еще один перевод. И узнает каждое слово, как будто написал это сам, да так оно и есть — он сам и написал. Показал эти строчки учителю, а тот перед всем классом безжалостно отверг их. Жан проявил неуважение к учителю, а тот — к нему, ученику. В смятении Жан вскакивает, нервно мечется по спальне. Потом опять усаживается за стол, дальше листает тетрадь и доходит до последнего, очень верного, замечания: «Если перенести в перевод присущую латыни и a fortiori [34] Особенно (лат.). греческому краткость, он станет невнятным. Стало быть, можно его удлинять, но важнее всего найти меру». Жан вновь берет перо и прилежно переписывает эту мысль в свою тетрадь. По крайней мере, во всей этой смуте он нашел хоть какое-то правило. «По сути, мы ведь с ним согласны», — думает он. Задувает свечу, закрывает глаза, но веки его еще долго подергиваются после такого потрясения.

Что-то изменилось между ним и маркизом, как будто в их разговорах теперь участвовала мать Анжелика, но не та, что строго смотрела на них с портрета в трапезной, а девочка лет шестнадцати, в которую она вдруг превратилась. За ужином оба поглядывали на портрет и, встречаясь взглядами друг с другом, обменивались легкой усмешкой. Всего лишь.

Однажды утром, проходя по длинному коридору, Жан видит дорожный сундук. Маркиз уезжает в Париж — так решила его семья. И он упрашивает Жана ехать туда же как можно скорее. Жан опечалился, но сохранил, как он умел, безучастную мину. Когда же сундук взгромоздили на крышу кареты, в нем словно что-то надломилось. Больше ничто ему не мило. Теперь вместо уроков он часами валяется среди дня на кровати, глядя в потолок и думая, что оставаться вот так неподвижным в потоке времени, как деревянный шест в воде, тоже значит быть человеком. И может, то же самое испытывала когда-то Жаклина.

Он ничего не ест, не занимается, не молится. Учителя тревожатся, один за другим приходят к его изголовью. Лансло о чем-то говорит в углу с Амоном. В их шепоте Жан не улавливает ни раздражения, ни гнева. Иной раз лекарь берет его руку в свою и перебирает пальцы, точно молитвенные четки.

Но вот наконец-то ему сообщают: он тоже поедет в Париж, и Жан открывает глаза. Еще несколько дней его тело свыкается с этой мыслью, прежде чем снова начать принимать пищу. К нему возвращаются силы, улыбка, желание читать привычные письма от кузена, а также недавние — от маркиза. Впервые сев за стол однажды утром, он ему пишет: