Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

А как она уговаривала его не конфисковывать имущество у детей осужденных за казнокрадство! А он не мог понять, как она может жалеть изменников.

Чтобы развеяться, Петр съездил в Шлиссельбург. На Олонецкие заводы, где выковал несколько пудов железа. Посетил Ладожский канал, где бросился в ледяную воду, спасая экипаж барки, терпевшей бедствие. Слабосильная команда растерялась, могли бы и утопнуть без его грозного окрика…

А потом, опорожнив кубок, оглянулся, чтобы рассказать ей, как он почувствовал себя молодым, вытаскивая перепуганных людей, как согрелась озябшая душа от сотворенного доброго дела. И вспомнил, что ее нет больше в его жизни, что больше не с кем ему поговорить о заветном, что между ними — бело-серая голова Монса с кривой усмешкой-гримасой и ее пустое лицо с ледяными глазами…

У него постоянно вертелась в голове фраза, которую однажды сказал князь Куракин, вычитав в своей любимой итальянской книге: «Нет большего страдания, чем вспоминать о днях счастливых в дни несчастья…»

Донос на императрицу поступил к царю в сентябре, но он долго не мог, не хотел в него поверить. В одном из последних писем к ней, чуть ли не накануне разрыва, он писал: «Только в палаты войдешь, так бежать хочется — все пусто без тебя…»

Теперь он спешил, торопился, как будто чувствовал, как стремительно сокращается без нее его жизнь. Его томило непривычное чувство — тревожной докуки. Теперь он понял, кем была в его жизни Катерина, только с ней он жил в полную силу…

В середине января он несколько раз видел Екатерину во дворце, она как будто специально поджидала его в коридоре. Он проходил молча, мрачно насупясь, но однажды вечером она решительно вошла в его покои и стала перед ним на колени. Она что-то говорила, он не вслушивался, а только упивался звуками ее голоса; она жаловалась, что ее оболгали, что он поверил всему, даже не поговорив с ней, что он поступил бесчеловечно, казнив невинного. Его затрясло от имени Монса, но он сдержался. На прощанье она странно улыбнулась. И у него тревожно замерло сердце, и мороз прошел по коже. Неужели она не боялась, не дрожала над своей неизведанной нынче судьбой, не страшилась потерять все, о чем мечтают людишки?! Или так любила своего Монса, что и свет ей стал не мил без него — как ему, Петру, без нее?! А может, и правда, оговорили ее, запутали друзья верные, воры проклятые?!.

Вскоре император даже отобедал с супругой, спокойно и ровно беседуя, точно с послом. Среди придворных началась тихая паника. Все, кто пренебрегал опальной императрицей, перепугались. Неужели — прощение?! Хоть и незлобива Екатерина была раньше, но кто знает, как поведет она себя, памятуя, что в глаза ей смеялись, злорадствовали открыто?

К всеобщему счастью перепуганных придворных царь внезапно слег. Советы врачей были противоречивы и бесполезны. Жесточайшие боли вгрызлись в его тело. Он дергался и кричал непрерывно, как раненое животное. Повелел отпустить на волю всех преступников, кроме убийц, чтобы молились за него, приказал служить в церквях. Екатерину не прогонял, не запрещал ей подходить к себе; ему хоть на секунду становилось легче, когда она клала руку на его пылающий лоб.

Императрица молчала, сжав почерневшие губы. Особенно ее пугали его глаза. В них не осталось ничего человеческого. И этот его неотвязный вой, крик, его мольбы о помощи, молитвах, молебнах… Даже в редкие мгновенья тишины, когда Петр терял сознание, она, казалось, слышала его голос.

Ей иногда казалось, что прежде она не знала этого несчастного человека. Она преследовала докторов настойчивыми вопросами, почему его нельзя освободить от мук, облегчить страдания? Они что-то бормотали в ответ и сообщали о методах, кои собираются применить, но на их лицах явственно читалось бессилие перед болезнью и боязнь, как бы худая молва не обвинила их в смерти императора…

Грузная, задыхающаяся, она изредка выходила в другие покои и, покачиваясь, шла от стены к стене. Взгляд натыкался на большое венецианское зеркало, парное тому, что Петр разбил два месяца назад. Она смотрелась в него и не узнавала себя. Эти дряблые, обвисшие щеки, эти тусклые, пустые глаза были не ее — чужие. Ее охватывал ужас при виде этой жалкой, выгоревшей дотла, никому не нужной женщины… Потом она возвращалась к Петру, подходила к ложу, и у нее появлялось желание завыть — истошно, громко, пронзительно.

Здравомыслие, впрочем, не оставляло ее. Чувство самосохранения заставляло зорко следить за всеми, кто входил к императору. Завещание, что Петр написал до коронации, на ее глазах было брошено в огонь. Кто станет у кормила государства, если Петр умрет? Кому достанется власть? А кому достанется — тот и будет решать ее судьбу. И она поняла, что ее единственное спасение — самой стать у власти. Или может быть, отдать власть Анне Петровне или Петру II.