Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

И впервые Параша поняла, что и ее охватывает тоска, усталость от постоянного накала страстей. Что-то уходило из души. Благоговение, преклонение, почтительность?! Она замечала его капризное настроение, частые жалобы на плохой сон, скуку в минуту чужого веселья, вечную печать пресыщения на лице… Только ее голос вызывал в нем всплеск недавнего огня.

И будущее все неотвратимее маячило перед ней, вызывая кошмары наяву, ибо она хорошо знала, как поступает граф с надоевшими живыми игрушками. Отбрасывал, отшвыривал, не грубо, но совершенно бесчувственно возвращал на круги своя.

В 1792 году Николай Петрович Шереметев устроил феерический праздник, в котором только карет выстроилось возле Кускова поболе трех тысяч. Гулянья, балы, зависть вельмож, которые пытались соперничать с ним в великолепии, — все это мало, однако, радовало графа. Что-то кончалось в его жизни. Увлечения молодости проходили, и сейчас он понял, что упустил еще одно важное в жизни занятие, присущее высокородному дворянину, — государственные дела. Многие шаркуны паркетные достигли почестей великих, труды их написаны на скрижалях истории, а о нем только и говорят: «Крез-младший». Боле ничего в памяти соотечественников не останется.

Он бродил желчный, раздраженный, ибо выхода из скуки не предвиделось. Императрица открыто выражала неудовольствие его образом жизни, вольнодумством, независимым характером, столь отличным от отцовского…

Военные подвиги не манили графа Николая Шереметева, государственные дела казались паутиной, из которой не выбраться, благотворительность приелась. И чтобы что-то поменять в своей жизни, он решил отбыть в Петербург. Собрались быстро, и уже через месяц карета Параши подъезжала к знаменитому шереметевскому дворцу на набережной Фонтанки.

Очень быстро во дворе роскошного Фонтанного дома был построен павильон для репетиций, и Параша начала готовить написанную племянником Потемкина оперу «Взятие Измаила», вспоминая при этом с щемящим чувством одноглазого великана, предложившего открыть ее клетку. Он уже ушел из жизни, и что-то подсказывало ей, что вскоре и она уплывет за ним в край, откуда нет возврата.

Параша играла Зельмиру, турчанку, которая полюбила русского офицера-пленника и ради него готова отказаться от своей родины, от религии, от отца.

Роскошный восточный наряд, медлительные сладострастные движения, необыкновенной густоты медовый голос, глаза подстреленной газели — это заворожило и потрясло петербургскую публику.

Легкий, истинно ангельский голос парил над слушателями, ошеломлял их. Зельмира казалась такой одинокой и беспомощной в жестоком мире. Ее опорой была только самозабвенная любовь.

На камерные концерты Параши в Петербурге собиралось еще больше гостей, чем в Москве. О ней рассказывали легенды, графу отчаянно завидовали, цветов присылалось больше, чем примадоннам императорской сцены. Все поражались ее умению не только петь, но и прекрасно танцевать.

На одном из вечеров присутствовал сам Платон Зубов, последний фаворит императрицы. Параша вышла в узорчатой юбке, расшитой золотыми и серебряными цветами, в пышной кисейной рубахе, прикрытой алой шалью. Улыбнулась, простучав коваными каблучками, и начала высоким лукавым голосом:

Она поглядела так, что мужчины привстали с кресел, покручивая усы, лица их покраснели от еле сдерживаемого волнения, а Шереметев испытал странное чувство нереальности; неровно и взволнованно колотилось его сердце. Неужели она пела об их отношениях?

Голос стал низким, густым, горько-язвительным, дразнящим:

Ароматные свечи мерцали, а Параша танцевала, потряхивая плечами, и пышная юбка, точно прибой, вилась вокруг ног, а голос манил, звал за собой:

Вдруг точно вспыхнуло пламя. Параша пошла в безудержной цыганочке, приоткрыв глаза и блестя огромными мрачно-торжествующими зрачками. Каблучки постукивали все отчаянней, юбки вздымались, ноздри трепетали и раздувались, звенели цепочки и бусы, и огненная шаль вспыхивала огнем, обвивая тонкую вибрирующую, как натянутая струна, фигурку.