Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Никогда раньше Параша не видела графа в такой ажитации. Дорогу, по которой должен был проезжать император, украсили за сутки. Вдоль нее воткнули в землю сотни деревьев без корней. Они должны были пасть по жесту графа, чтобы открыть государю вид на Останкино. Согнанные отовсюду крепостные работали по двадцать часов в сутки.

Граф лично обходил покои дворца, следя за тем, чтобы ничего не вызывало раздражения венценосного гостя и друга. В бессчетный раз оглядывал театральную залу, генеральную ложу, над которой на резном позолоченном каркасе держался балдахин, обтянутый голубым и белым атласом, с голубой драпировкой, фестонами и подзорами, отделанными шелковыми шнурами с кистями. Сверху балдахин украшали пышные белые страусовые перья. Больше всего опасался Николай Петрович, чтобы ничто не напомнило императору о столь ненавидимой им матери, которую Шереметев принимал у себя в 1795 году.

В зрительном зале шли спешные работы по реконструкции амфитеатра. Зал был окрашен в голубые и светло-зеленые тона; полы, устланные поверх простых досок заморскими, тканными из травы циновками, покрывались темно-зеленым сукном. От темного пола взгляд переходил к светло-зеленым банкеткам, затем к голубого цвета занавесу и драпировкам между колонн. А чуть выше — светло-голубые тона фриза переходили в нежно-желтые и нежно-голубые оттенки плафона. Легкие резные балясины, окрашенные в голубой и белый колер, отделяли зрительный зал от оркестра, партер от амфитеатра, амфитеатр от бельэтажа. Поручни балюстрад покрывало голубое сукно, а сверх балюстрад висели атласные бледно-голубые драпировки с шелковыми фестонами и мишурной бахромой.

Огромная деревянная золоченая люстра на позолоченных цепях нависала над зрительным залом. Кроме того, светили перевезенные из Фонтанного дома французские люстры, подвешенные между колоннами в бельэтаже. А против генеральной ложи чуть покачивался особый светильник: легкая, изящная, как цветок, венецианская люстра на двенадцать свечей.

Спектакль начался при всеобщем возбуждении. Актерам и актрисам передалось лихорадочное состояние барина. А Параша впервые осознала, ощутила, что для ее голоса в музыке нет невозможного. Он словно парил над ней, наполняя грудь восторгом… Казалось, невозможно петь лучше, чем пела Параша; звук был такой беспредельной широты и насыщенности, будто у нее появился второй голос. Последняя торжествующая ария Элианы заставила всех привстать.

Бывший на спектакле граф Сиверс так описал Парашу: «Облегающий грудь корсаж Элианы, расшитый золотом, короткие рукава флеровой сорочки обложены серебряными блондами, атласная белая юбка с золотой и серебряной бахромой, атласная оранжевая мантия, на голове шлем, украшенный бриллиантами с большим сердоликовым камнем в середине, отделанный белыми и голубыми страусовыми перьями. Она держала в руке щит, оклеенный зеленым бархатом и украшенный на этот раз не стразами, а истинными каменьями».

Параша смотрела в зал и никого не видела. Ее глаза искрились восторгом и бесстрашием, соперничая с бриллиантами, надетыми на нее собственноручно графом, знаменитыми семейными бриллиантами Шереметевых. Лица, свечи расплывались перед ней, дыхание пресекалось. «В последний раз, в последний раз», — стучало у нее в висках, и она с трудом сдерживала слезы. Мнилось ей почему-то, что после этих торжеств никогда больше не выйти ей на останкинскую сцену.

Император смотрел на сцену и думал, что граф связался не с самой красивой девкой. Но и его собственные женщины не всегда были красивы. Его Нелидова в юности была лишь пикантна, но не красива; впрочем, необыкновенно пикантна. А вот Лопухина очень хороша… Одна мысль о ней разнеживала императора. Лопухина, золотоволосое независимое создание, заставляла его в эти дни в Москве проявлять непривычную терпимость, снисхождение и кротость, пугавшую многих больше приступов обычной его ярости. И, смягченный воспоминаниями о танцах с Лопухиной на последнем балу, о ее веселых шутках, нежной заботливости и скромности, он послал Параше дорогой перстень, однако заметил при том, что видеть ее подле себя не желает.

Видно, и впрямь «много взяла на себя» Параша Жемчугова, коль скоро почувствовала себя оскорбленной. На втором представлении «Самнитских браков» она пела бесчувственно ровно, предаваясь горьким, иссушающим душу мыслям. Но ни бывший польский король Станислав Понятовский, ни двести шестьдесят гостей, самых титулованных и знатных особ, на это не обратили внимания.