Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Вы ничего не знаете, совсем ничего не знаете?

Он не сказал, о ком должна знать Бланшетта.

— О ком не знаю? — вызывающе спросила она.

— О Беренике, — с усилием произнес он.

И здесь, среди этого нелепого и лживого мира, у обоих защемило сердце, по разным причинам защемило сердце, когда вслух произнесено было это любимое, это ненавистное имя.

— Последнее время ничего о ней не знаю… А вам известно, что она жила где-то возле Вернона?

Это он знал. Да, знал. И даже случайно встретил ее там. Бланшетта удивилась: встретил? Она никак не думала, что и теперь это известие все-таки подействует на нее. Удивительное дело — мысль о Беренике была ей мучительна даже сейчас, когда присутствие Орельена стало ей безразличным. Он сказал, что ездил в Живерни со своими друзьями посмотреть на Клода Моне. Имени мадам Мельроз он из деликатности не назвал… Ему было до ужаса необходимо рассказать об этой встрече кому-нибудь. И надо же было, чтобы этим слушателем оказалась Бланшетта. Она внимательно слушала его. Видно, все же не окончательно исцелилась она от своей любви. Он, Орельен, когда был у Моне, никак не ожидал, что встретит ее там… Но Бланшетта, которая уже знала, что встреча состоялась, жадно ждала, когда наконец зайдет речь о Беренике, когда Орельен доведет до конца свой слишком подробный рассказ. Он говорил про сад… синие цветы, про великого старца с затянутыми тусклой пленкой глазами, потом вдруг у решетки…

Демон Береники стоял между ними. Орельен говорил о ней так, как никогда не говорил. Никому не говорил. Даже себе самому. Так, словно она была здесь: в бежевой своей юбочке, черноглазая, с непокорными, растрепанными волосами. Напрасно веяло вокруг золотым дыханием празднества… Они даже не замечали его. Береника и Орельен остановились тогда на тропинке меж двух откосов, возле мостика, перекинутого через стоячие воды, где дремали кувшинки, — никто никогда уже не увидит их красоты так, как видел ее тот, слепнущий, старик. Все — даже мелочи, которые он не заметил тогда, приходили сейчас на память Орельену: узор соломинок, рассыпанных по земле, зеленая изгородь и то, как подняла она плечи, как опустила голову, когда увидела, что он направляется к ней… Как трепетали тогда ее губы, которых он так и не коснулся поцелуем!

Что-то закипело в сердце Бланшетты. Что-то близкое к гневу. В памяти назойливо вставал библейский стих. Как ненавидела она Беренику, эту лицемерную деву. Сказать Орельену или нет, что как раз сегодня утром Эдмон получил письмо от Люсьена, ликующего, захлебывающегося от счастья Люсьена, возвещавшего, что его жена вернулась в Р.? О, этому немного надо! И она, — Береника — тоже хороша, с таким мужем ничем не рискуешь, он все равно готов ей ноги целовать. Она слушала Орельена. Безжалостного эгоиста Орельена. Люди прислушиваются только к тому, что говорит их сердце. И она поклялась отныне прислушиваться только к этому голосу. Вдруг она поняла, вернее догадалась, что Лертилуа не знает, кто был любовником Береники. Господи, как же это возможно?

— Значит, Мэри вам ничего не сказала? — спросила она. — И вы не знали, что это был Дени? Ах, простите, если я причинила вам боль… ну да, этот мальчишка, ничем не примечательный юнец… в конце концов вы, по-моему, должны радоваться: уж лучше он, чем другой.

Бланшетта глядела на его искаженное мукой лицо. С какой стати он должен иметь перед ней преимущество, не страдать? Поль Дени… Незнакомец вдруг приобрел, стараниями Бланшетты, имя, внешний облик… Теперь Орельен будет представлять себе то, что так сурово запрещал себе представлять.

Вдруг Бланшетта увидела, что перед ними стоит Эдмон. Он пристально смотрел на обоих. Она улыбнулась. Впервые в жизни она встретила его взгляд, не чувствуя себя виноватой.

Все, что требовал Эдмон от жизни, сводилось, в сущности, к одному — лишь бы не скучать. Все время он чувствовал себя на грани скуки. Он дорожил деньгами и не дорожил ими… Боялся потерять те неограниченные возможности, какие даются богатством, и одновременно спрашивал себя, так ли уж они неограниченны. Поэтому-то он и вел страшную игру с Бланшеттой, отсюда-то и шло противоречие. Бланшетта, его обеспеченное существование… Ему нравилось играть с огнем и прекращать игру, когда огонь разгорался. Он находил в этом забаву. Он никогда не получал настоящего удовольствия от измены жене, если она не знала об его измене; и свою победу над ней он видел в том, что сгибал ее волю, заставляя признать свое поражение. Но это была лишь мелкая монета его мечтаний, это не было главным в том необходимом ему возбуждении, к которому он привык, как привыкают к кокаину. Настолько привык, что даже потерял вкус к флирту, к роли соблазнителя, а ведь это, в сущности, составляло основу их брака в первые годы. Теперь, когда он имел на стороне связь с женщиной, искушенной в делах любви, его уже не влекло, как прежде, это бездумное порхание, эта бессмысленная растрата своих сил. Им снова овладела скука. Было бы несправедливо утверждать, что он устал от связи с Розой Мельроз. Наоборот, он был доволен Розой, как неким предметом роскоши, пользуясь которым всякий раз испытываешь вполне законную гордость. Она была действительно великолепна. И великолепна как раз тем, что была не так уж молода. Подобно тому как ношеный костюм или чемодан, достаточно попутешествовавший на своем веку, являются свидетельством хорошего тона и доставляют больше удовольствия, чем костюм, только что вышедший из рук портного, или чемодан, только что приобретенный в магазине… Люди, имеющие много туалетов, с презрением смотрят на того, кто одет во все новенькое. Не знаю, поймет ли меня читатель, если я скажу, что именно благодаря Розе, благодаря ее совершенству, Бланшетта стала гораздо ближе Эдмону, чем при какой бы то ни было прежней его связи. Не будь Бланшетты, Роза, как Эдмон ни гордился ею, как ни велико было в его глазах обаяние огней театральной рампы, всегда в какой-то мере отнимавшей у него Розу, не будь Бланшетты, Эдмон заскучал бы с Розой. И к тому же она была слишком требовательна. Он даже радовался, что под предлогом поездки в Межев можно было немножко отдохнуть от Розы. Таким образом у него оказалось достаточно времени, чтобы наблюдать, подстерегать Бланшетту, как паук — муху, запутавшуюся в паутине; у него появились новые, таинственные, опасные для него самого замыслы, центром которых являлась она. Бланшетта занимала его воображение. В сущности, его жестокость в отношении ее была своего рода любовью, вернее, единственным видом любви, на какую он еще был способен. Он позволял себе роскошь ревности, старался облечь эту явно парадоксальную ревность в плоть и кровь. Он даже испытывал известную благодарность к Бланшетте за ее недоверчивый и скрытный нрав, за эту протестантскую сдержанность, отличавшую ее от прочих женщин. Не будь Бланшетты, представляла бы для него Роза подлинный интерес? Бланшетта умела придать всему на свете особый привкус греховности, той греховности, которую она сама ощущала всеми своими чувствами и которою Эдмон буквально упивался, именно потому, что, не веря ни во что, не мог один, без Бланшетты, ощутить эту странную и экзотическую пряность. Ему нужны были не только деньги Бланшетты, которые в его глазах являлись ключом к высшему свету, к тому царству духа, куда людям бедным закрыт доступ… Ему нужна была сама Бланшетта, на которой он упражнял свою душевную изощренность, в общении с которой черпал некие психологические услады; она была для него источником таких радостей, которых не могла ему дать никакая Роза. Под влиянием Бланшетты он мог бы поверить в бога, принять религию… Поездка в Межев этой зимой была для него полна самых диковинных развлечений; в сущности, он отнюдь не был потрясен попыткой Бланшетты покончить самоубийством, хотя не признавался в том даже самому себе. Более того, драма Бланшетты придавала новый аромат и смысл их отношениям. Эдмон усердно разыгрывал роль человека, который питает безграничное уважение к своей жене, пережившей такие потрясения, и который поглощен заботой о ее душевном выздоровлении. Как мастерски терзал он ее именно безупречной тактичностью своего поведения! С каким искусством старался он вызвать в памяти Бланшетты тень Орельена, даже не произнося его имени! И с какой утонченностью. Он холодно склонялся над бездной этой смятенной души, как над манекеном, и искусно подкармливал, словно невиданных рыб, мучившие ее призраки. Ждал, притаясь, сигнала капитуляции. Не считал нужным торопить события. Впереди было еще много времени. Каждое слово, произнесенное им, звучало вполне невинно, — так иногда звучит двусмысленность, — и, заметив, что оно дошло до сознания жены с значительным запозданием, он трепетал от еще неизведанного счастья. Он умело усиливал остроту своих намеков. И не спешил. Он завлекал несчастную в мрачный лес, который поначалу казался зеленеющей мирной рощицей. Он не спешил. И даже продлил их пребывание в Межеве. Ни разу он не испытал скуки, хотя бы минутной. И не только потому, что на побережье произошла встреча с Карлоттой, — хотя, конечно, ее присутствие обогащало главную, инфернальную тему томными мотивами сожаления о минувших днях, изящными воспоминаниями… Нет, главное было не в Карлотте. Тем более что в течение нескольких недель он вкушал только духовные радости.