Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Ты действительно хочешь ехать… — Шепнул так, что она побоялась ответить: «Я так устала».

Он решил увезти ее домой. В ночном мраке, странно преображенном огнями фонарей, где золотые деревья и лиловый песок казались частью какого-то страшного кошмара, шумели гости, разъезжавшиеся по домам, суетились слуги, поспешно распахивая дверцы подъезжавших на зов машин. Их имя несколько раз прозвучало где-то вдалеке: «Машину Барбентана… Барбентана…» — точно трубный глас Страшного суда. Огромный «виснер» подъехал к крыльцу. Они сели в машину. Эдмон велел шоферу прибавить скорости при выезде из парка: говорили, что местные жители только что остановили автомобиль и разорвали в клочья платье на мадам Рено, богатой перуанке.

Машина на третьей скорости пронеслась мимо ограды, и они успели разглядеть бледные, истощенные лица людей, которые никак не могли решиться идти спать, пока не потухнут огни в разубранном золотом особняке. Однако «виснеру» удалось без всяких инцидентов свернуть в темную улицу, ведущую к Нантеру.

— Неужели правда, что вокруг нас столько нищеты? — прошептала Бланшетта. Она произнесла эту фразу только для того, чтобы нарушить страстное и упорное молчание Эдмона, чтобы отстранить от себя гнетущие мысли.

— Не знаю, — ответил Эдмон, — знаю только, что вы были восхитительны сегодня вечером…

Он обвил рукой ее талию. Бланшетта затрепетала. Ей до слез хотелось спать. И почему он обращается этой ночью к ней на вы, он, который при всех обстоятельствах жизни говорил ей ты? Он тихонько приблизил к ней свое лицо, должно быть забыв, что уродлива вымазан краской. Нелепый, смехотворный грим, предельная точность жестов — все это делало прикосновения Эдмона омерзительно гадкими.

— Прошу вас, — прошептала она.

Он поспешил исполнить ее просьбу с преувеличенной готовностью, боясь, как бы она не догадалась, что его партия не проиграна, а лишь отложена на время. И когда они приехали на улицу Рейнуар, и когда Эдмон настиг ее в ванной комнате, помещавшейся между их спальнями, и когда он ее обнял, Бланшеттой овладел панический страх. Уже так давно Эдмон ничего не требовал от нее. Бланшетта слабо отбивалась.

— Разве я не ваш муж? — спросил он.

Бледный рассвет проникал сквозь занавески, и этот размалеванный человек в помятой одежде казался одновременно смешным и зловещим. Брошенный на стул костюм Данаи с уныло повисшими цехинами был похож на мертвое тело. Из неплотно прикрытого крана мерно капала в ванну черного мрамора теплая вода. Что же происходило в нем? Эдмон желал Бланшетту с дикарским неистовством. И когда бледный утренний свет упал на ее лицо и Эдмон увидел, как оно осунулось, подурнело, он все же не отступился. Даже напротив…

Больше четырех месяцев Орельен плыл по течению. Остров Сен-Луи, казалось, уносило, как корабль, потоком времени, уносило без цели, без видимой причины, выбрасывало на все песчаные отмели и снова подхватывало бешеным шквалом воспоминаний. Что было для Орельена горшей мукой — физическое отсутствие Береники или воображаемое ее присутствие, ибо они слились воедино. Он не мог бы сделать выбора, как утопающий не может сделать выбора между водоворотом и джунглями водорослей. Тот, кто никогда не был жертвой подобного наваждения, не поймет Орельена, не поймет болезни Орельена. Да и сам Орельен вряд ли ее понимал, он просто болел. Недуг этот казался ему карой, ниспосланной за непонятную вину, которая и следов-то после себя не оставила. Он терзался, стараясь извлечь мораль из того, в чем вообще не было морали. Во что бы то ни стало ему хотелось, чтобы история с Береникой разыгрывалась в чисто моральном плане, дабы иметь возможность сказать себе: так лучше. «Тогда, — думалось ему, — по крайней мере наступит успокоение». Бегство Береники обнажило весь механизм его существования. Откуда свалилась на него эта пассивность, это полное отсутствие мужества, не говоря уже о смутном ощущении того, что дары, предложенные им Беренике, недостойны ее? Любой ценой, даже ценой самообвинения, пытался Орельен залечить незажившую рану, несправедливо нанесенную ему прямо в сердце. Он делал все, лишь бы не страдать. И убеждал себя, что это очень легко. Легко думать о чем-нибудь другом, легко забыть свою муку. Столь же легко, как не любить. Так рассуждал он и в ходе рассуждений всякий раз натыкался на непереносимо острую боль.

Он безоговорочно и целиком принимал свое поражение, и это убивало его больше всего. Он твердо знал, что Береника потеряна для него навсегда. Женщина в этом смысле подобна родине: потерять ее — значит впасть в моральное оцепенение. Человек, узнавший, сколь бездонно глубока пропасть судьбы, может умереть, но, если он выживет, он становится другим, не таким, как прежде. Одни делаются жертвой самых странных заблуждений, другие подобны ниве, побитой градом, — уже никогда не подымутся ее колосья. И те и другие страстно ждут солнца, но вряд ли оно покажется на небосводе. Откуда же могло прийти к Орельену это столь необходимое тепло, солнечный свет? В бога он не верил, людей сторонился. Единственной его поддержкой был этот утлый плот — квартира, небольшая рента, праздность. Если бы ему пришлось с боя брать жизнь, возможно, он и сумел бы найти путь к Беренике или, на худой конец, забыть Беренику. Но среди этого беспечального существования он стал добычей тени, и только тени. Портрет, гипсовая маска с услужливостью зеркала отражала этот призрак. Видно, не зря иудейский бог запретил своим чадам воздвигать в храмах статуи. Воспроизведение черт живого существа сродни некоей магической операции. По крайней мере для того, кто не владеет тайнами магии. Орельен вдвойне стал жертвой злых чар.