Луи Арагон - Орельен. Том 2

— Какой господин? — сухо спросила мадам Белли-Фонтен. — Не знаю, о ком вы говорите.

Она поджала губы цвета черного винограда.

— Сами видите, сударь, как трудно обходиться без помощников, — вздохнул Марко-Поло. — Откуда мне знать, сударь? Возможно, этот господин заходил, как раз когда меня здесь не было… К тому же он ничего определенного не сказал… Так что…

— А какова цена портрету?

— Надо посмотреть по книгам… Разрешите?

Прежде чем приступить к изучению вышеупомянутой книги, представлявшей собой реестр в черном переплете, где цены были обозначены буквами и цифрами, на манер шифра для открывания сейфов, господин Марко-Поло долго священнодействовал, что должно было означать: «позвольте, позвольте, как бы не ошибиться…» На самом же деле господин Марко-Поло опытным взглядом оценивал пальто, зонтик, шелковую подкладку шляпы, которую Орельен держал в руке… И наконец изрек:

— Ровно пять тысяч франков, да, пять тысяч!

Цена была непомерно высокой. И для Замора и для Орельена. А он-то думал, что портрет стоит полторы тысячи. Нет, неправда, ничего он не думал. Жаль… Вдруг он покраснел. Что он здесь делает? Выторговывает Беренику. И сконфуженно спросил:

— Это последняя цена?

Господин Марко-Поло воскликнул, что это последняя цена, если только портрет вообще не продан… и в конце концов, что в наши дни можно купить за пять тысяч франков? Ведь это Замора! Вдруг он осекся, оцепенел. Клиент вынул из кармана чековую книжку и вечное перо.

— Выписывать на имя Марко-Поло?

— Безусловно. Портрет будет доставлен мосье сразу же по закрытии выставки, через две недели, нет, через семнадцать дней.

— Значит, я могу его вычеркнуть из списка?

— Если мосье угодно… впрочем, это никакой роли не играет… Пусть мосье потрудится сообщить свой адрес…

Марко-Поло не мог опомниться от удивления. Он суетился, зажав чек между пальцами. Когда клиент ушел, он заорал:

— Мадам Белли-Фонтен! Мадам Белли-Фонтен!

И мадам Белли-Фонтен оторвалась от своих записей с видом человека, грубо разбуженного от сладкого утреннего сна.

— Мадам Белли-Фонтен, немедленно прикрепите к номеру пятьдесят семь этикетку с надписью «Продано». Слышите, немедленно… к номеру пятьдесят семь… «Про-да-но»! Это придает солидности!

«Я пишу вам, — гласило письмо, — потому что не могу больше выносить молчания…»

Орельен обнаружил письмо в вечерней почте. Второй раз в жизни видел он почерк Береники. Смотрел на него с таким чувством, как смотрят на незнакомое лицо. Внешне беспорядочный почерк, обманчиво крупный, но убористый, между строчками непривычно большие расстояния, заполненные вытянутыми в длину буквами. Не обычный, лишенный индивидуальности женский почерк, в котором до старости сохраняется щеголеватость, усвоенная еще в школе, с детства, почерк полностью противоречивший представлению о почерке женщины наших дней. Странный, неприлизанный почерк… В нем чувствуются вольные струи ветра, вольные порывы сердца. Строчки, выведенные незнакомым почерком, плясали в глазах Орельена, он сначала прочел письмо, не понимая смысла, так он был взволнован. Необходимо было сосредоточиться, убедить себя самого, что это пишет Береника, пишет синими чернилами, на почтовой бумаге цвета морской воды. Какая же Береника? Та, с широко открытыми глазами, или та, что опустила веки? Все равно какая — это Береника!

«Сначала я думала, что не видеть вас — это все равно что уснуть, а ведь сладко спящий человек счастлив. Но оказалось, что я сплю плохо. Слишком мой сон похож на бессонницу. Ничто не способно отвлечь меня от вас, ничем не удается усыпить боль. Я замкнулась в этом молчании, и оно меня душит. Не слышать вас больше — значит не слышать ничего. Никогда не думала, что так может быть. Я поклялась не видеть вас больше, но когда маска была готова, не удержалась — просто не могла поступить иначе — и сама отнесла ее вам. Ведь она такая хрупкая, и мне некому было ее доверить. Словом, тысячи причин… Я решила, что отдам ее привратнице. Но привратницы не оказалось на месте, висела записка… Тогда я поднялась к вам. Вас не было дома. Ваша экономка сказала, что вы только что ушли. Таким образом я все-таки сдержала слово. И до сих пор не могу прийти в себя. И писать вам тоже не нужно было. Я твержу себе, что успею еще разорвать письмо, не отошлю его. Это-то и придает мне мужество, печальное мужество не скрывать перед вами своих слез. Орельен, Орельен, все это выше моих сил!