Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Народу в вагоне было немного, поэтому, увидев эту зловещую пару, неожиданно возникшую передо мной, я не мог не вздрогнуть от смешанного чувства отвращения и страха. В этом полупустом вагоне близнецы выглядели угрожающе, совсем не так, как в баре. И хотя я понимал нелепость своего страха, успокоиться не мог и вышел из метро, не доехав до нужной остановки.

По дороге домой я продолжал думать о них, когда, пройдя улицы две, случайно повернул голову и заметил, что они идут следом. Я испытал то странное ощущение, когда вам кажется, что сердце останавливается на мгновение, а потом начинает бешено прыгать в груди. Сомнений не оставалось: близнецы преследовали меня.

Напрасно пытался я трезво осмыслить происходящее. Напрасно говорил себе, что это нелепо и не имеет ни малейшего смысла. Впустую убеждал себя, что это всего лишь злосчастное совпадение и эти двое идут за мной потому, что им по пути… Ни одно из этих соображений меня не успокоило.

Для того чтобы развеять сомнения, я сделал последнюю попытку. Вместо того чтобы идти домой кратчайшей дорогой — а мне оставались каких-нибудь двести метров, — я свернул в первый попавшийся переулок. Я живу в старой части города, и когда тут сворачиваешь в сторону от двух-трех главных улиц, оказываешься в лабиринте коротких извилистых переулочков. Скоро я очутился в самом центре этого лабиринта, пересекая то одну, то другую пустынную улицу. Минут десять я шел очень быстро. И вдруг остановился. Я был на небольшой старинной площади, с двумя-тремя особняками — периода Римской империи — и старинным фонарем, который вот-вот должен был осветить все своим нежным меланхоличным светом. Тишина пустынной площади была нарушена звуком шагов, звонко отдающихся по вымощенной камнем улице, ведущей на площадь — как раз по ней только что прошел я. Испугавшись того, чт о могли значить эти шаги, я кинулся к этой улице. Лишь только я выглянул, как тут же убедился — сомнений больше не оставалось — омерзительные близнецы преследовали меня…

И тут я начал зигзагообразное бегство, петляя по запутанному лабиринту переулков, отлогих улиц, узких переходов и проходных дворов, бегство, способное сбить с толку самого ловкого сыщика. Я как будто перенесся на сорок лет назад, в далекую молодость, когда в кармане у меня была пачка листовок, на которых еще не просохла краска множительного аппарата, а меня захлестывал страх, заставлявший в каждом прохожем видеть агента политической полиции. Или как будто я вышел с тайного собрания, после которого каждый из присутствующих возвращался домой самой длинной и неожиданной дорогой. Прошло почти сорок лет… И все это время страх почти никогда не покидал меня, я никогда не мог избавиться от давящего ощущения, что кто-то следит за каждым моим шагом, хотя, с тех пор как позади осталось безумие молодости, поведение мое было корректным по отношению к властям и я считаю себя примерным гражданином. Это я могу утверждать с полной уверенностью.

Ну вот… Я думал об этом, пока распутывал нить моего лабиринта. Ощущение, что меня преследуют, физически преследуют, всегда подспудно жившее во мне, сейчас пробуждалось, более сильное, чем когда-либо.

И все же — говорил мне голос разума — это необъяснимо и бессмысленно. Почему, за что меня сейчас преследуют и терзают? Я не сделал ничего, абсолютно ничего, в чем меня можно было бы обвинить… Уже бог знает сколько времени я не занимаюсь политической деятельностью. Я обычный человек, а не какая-нибудь знаменитость, одно существование которой является вызовом режиму и может стать поводом для скандала, а потому за ним нужна слежка. Я же — обычный, незаметный человек, посредственный, почти никому не известный и забытый. Посредственность может быть преимуществом, и большим. А кроме того, повторяю, я ничего не делаю, ни во что не вмешиваюсь. Иногда я встречаюсь с В., с Р., с М. … Но ведь это совершенно невинно. Конечно, мы разговариваем на определенные темы. Но это все равно что говорить о женщинах или бое быков — никому не вредит. Хотя, конечно, возможно, кто-то и следит за нами, подслушивает. Я всегда говорю это В., но он очень неосмотрителен. Мне нравится выбирать пустынные места, какой-нибудь уголок за деревом или около самой двери в кафе, — места, куда никто не может подойти незамеченным. Удобно, конечно, обвинять меня в боязни открытого пространства. Но лучше не пустословить…

Кроме того, существовали мои выступления в печати… Но и они не могли бросить на меня тень. Последние публикации, к тому же всегда под псевдонимом, были всего лишь критическими заметками, полными аллегорий, и печатались за границей, обращенные к моим постоянным читателям — эмигрантам, а вернее, к детям эмигрантов, поскольку сами эмигранты почти все уже умерли; касались же они единственной интересовавшей их темы — гражданской войны, такой далекой, что она уже почти стала легендой. К тому же эти статьи и рассказы появились много лет назад. Что же касается моей родной страны, то тут вот уже более тридцати лет я не опубликовал ни строчки… Кроме того, если быть логичным, мои выступления в печати никак не могли вызвать преследований. Таким образом, единственная причина — сегодняшняя церемония, похороны профессора. Но ведь они были официально разрешены, эта немногочисленная и, я бы сказал, вполне лояльная церемония не должна была повлечь преследования или репрессии. А кроме того, почему именно я, такой незаметный, должен был стать объектом преследований? Хотя, с другой стороны, они могли распространяться на всех. Возможно, что в эти самые минуты за каждым из присутствовавших на похоронах шла пара сыщиков… Но ведь это лишено смысла. Мы числились в полицейских картотеках, были слишком хорошо известны, и уже довольно давно всем нам позволяли влачить спокойную жизнь, хотя, с другой стороны, мы вели себя совершенно нейтрально… Может быть, им нужно дополнить свою картотеку, посмотреть на примере этих жалких похорон, не возрождаемся ли мы, как птица Феникс, из пепла… В безумном блуждании по запутанной сети переулков все казалось мне абсурдным и незначащим.