Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Рано… Какими далекими казались дни, когда наши имена зажигали энтузиазмом университет, когда мы открыто возглавляли любую демонстрацию и если попадали за это в тюрьму, то поднимали шумиху ведущие зарубежные газеты… Как далеки были теперь те времена, почти забыты. Теперь… кем мы были теперь? Писателями… Писателями, которые ничего не публикуют, и одна из причин — никто не хочет читать… Или художниками. Но разве кто-нибудь за пределами нашего небольшого круга знает хотя бы, что означает слово «искусство»? Интеллектуалами… Какое глупое, напыщенное слово! Оппозицией… Да о какой оппозиции можно говорить? Кто составляет эту оппозицию? И оппозицию кому?..

Сказочка для дурачков. Да, к чему обманываться. Похороны старого профессора — лучшее доказательство. Присутствовало только четверо близких друзей… И причина тому совсем не полицейские репрессии, не разногласия внутри оппозиции, как утверждают. И хотя доля правды и в этом есть, настоящая причина в другом… Она в том, что нас четверо. Четверо наивных мечтателей, которые постепенно смиряются, или исчезают, или кончают с собой, как несчастный человек, которого мы только что похоронили.

Мне стало совсем грустно. В., оптимистически настроенный, продолжал критиковать меня, обвиняя в пораженческих настроениях, как всегда упорно утверждая, что скоро все изменится. Сколько же времени это все продолжается? Я был еще ребенком, когда один мудрый и либеральный профессор математики, выгнанный со своей кафедры, радостно предсказывал неизбежное падение того, кого вот уже столько лет люди зовут Великим Старцем. Сколько же лет прошло с тех пор, как старый профессор, друг моего отца, произнес эти слова? Теперь точно и не скажешь. Знаю только, что тогда я был ребенком, и вот уже на пороге старость… Сколько раз за прошедшие годы слышал я, как повторяли эти слова? Сколько людей, как тот профессор, с надеждой предсказывали близкое падение режима, а потом сами сошли в могилу, унеся с собой несбывшуюся надежду? И все продолжается по-прежнему, под жесткой властью Великого Старца. И какая разница, что вот уже несколько лет он нигде не показывается, давая повод самым нелепым слухам? Значение имеет лишь то, что он, властный, невозмутимый, требующий, как идол, поклонения, продолжает распоряжаться нашими судьбами. А за этим вездесущим образом скрываются группировки, когда-то давшие ему власть, поддерживающие ее и по сей день, так же как пять тысяч лет назад прятались халдейские жрецы за глиняным божком Маруком…

Я отделался от В., с его оптимизмом, который жизнь все равно опровергнет. В. меня утомляет. Я вижу, как он невесело ходит кругами около меня, подстерегая, что я делаю, как будто хочет уличить в ошибке. Я скрываю от него, что я пишу, позволяя ему самому догадываться… Простившись с ним, я зашел в бар на площади, чтобы согреться. Это и был тот бар, где я в первый раз увидел их.

Должно быть, они вошли сразу после меня и остались около дверей, в углу стойки. Еще раньше, чем я увидел их, мной овладело какое-то странное, неприятное ощущение, без сомнения, предшествовавшее их появлению. Их наружность, необычная и привлекающая внимание, покоробила меня, больше всего раздражала абсолютная одинаковость. Это была как будто удвоенная фигура, простое отражение, лишенное логики и смысла. С некоторых пор я избегаю зеркал, их множащей лживости. Этим и объясняется мое удивление и неприязненное ощущение при виде двух фигур, бессмысленно повторяющих одна другую. Одинаковым было все — рост, прическа, усики, темно-зеленые солнечные очки в пол-лица, абсурдные в этот дождливый вечер. Старомодные плащи — такие когда-то носили фотографы, делавшие моментальные фотографии, — как в примитивном сайнете, их нелепые фигуры. Конечно, я не мог удержаться и настойчиво разглядывал их, стараясь не забывать о приличиях. Могу уверить, что, наверное, я был самым скромным из всех присутствующих, и любопытство мое ничего общего не имело с той развязной насмешливостью, которую шумно выказывали остальные, с их веселыми замечаниями по поводу нелепых плащей и солнечных очков. Подчеркиваю — я все время держался в рамках приличий и не дал своим поведением ни малейшего повода к каким-либо особым проявлениям враждебности с их стороны. Как бы то ни было, близнецы оставались невозмутимыми и ели с полным равнодушием к переполоху, вызванному их появлением. Я посмотрел на них еще немного, а затем, расплатившись, вышел.

Вход в метро был в нескольких шагах от бара. Я спустился и проехал несколько остановок, погруженный в свои невеселые мысли, когда заметил, что как раз напротив меня, прислонившись к двери, стоят эти странные близнецы, синхронно покачиваясь в такт движениям поезда.