Сьюзен Ховач: Наследство Пенмаров

«…поэтому я отозвал детективов и оставил это дело в Бюро пропавших лиц, – писал он. – Спасибо за предложение разделить со мной расходы; принимая его, я прилагаю счет от детективного агентства. Но мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что я недоволен исходом расследования; по моему мнению, было совершено преступление. Посмотрим, откроются ли еще какие-либо обстоятельства дела, но для меня оно никогда не будет полностью закрыто. Я уверен, что и Вы разделяете мое сожаление из-за неудовлетворительного расследования этого загадочного и неприятного дела.

Армия заставляет меня бегать из одного военного трибунала в другой, поэтому я стал в каком-то смысле экспертом по военному праву. Но когда я писал Вам последний раз, я был дома в отпуске и воспользовался возможностью заглянуть в офис и продиктовать несколько полуделовых писем. Сыну мы дали имя Джон-Хенри в честь моего деда, и я уже записал его в Харроу. Брат жены всегда с похвалой отзывался об этой привилегированной школе, и мне кажется, что надо вести себя так, словно Харроу, равно как и любое другое английское учебное заведение, через четырнадцать лет, когда Джону-Хенри придет время поступать туда, еще будет существовать. Должен признать, что иметь сына очень приятно, этот факт внушает некоторую уверенность в будущем…»

«Черт бы тебя побрал!» – прорычал я и разорвал письмо на мелкие клочки. И хотя от письма остался неприятный осадок, я почувствовал себя лучше. Саймон Питер подозревает, что я убил Джонаса, но мы оба знаем, что он никогда не сможет этого доказать. Учитывая этот факт, я смог простить ему полный колкостей последний абзац, в котором он не только напомнил мне о том, что у него, по крайней мере, есть сын и наследник, но и о том, что его сын будет таким же джентльменом, как и мой.

Я начал страстно желать сына. Когда я вернусь с войны…

Но мир был еще далеко. Шел только 1942 год, и мне предстояло выживать еще три года.

Двадцатого июня Тобрук взяли немцы.

Триумф Роммеля стал моим поражением. Я стал одним из тридцати трех тысяч, вынужденных сдаться врагу, и в конце концов, после серии перемещений, слишком унизительных, чтобы их здесь описывать, оказался в обнесенном колючей проволокой итальянском лагере для военнопленных. Почему итальянском – понятия не имею. Единственное объяснение этого факта, которое мне приходит в голову, – это то, что он был ближе к Тобруку, чем к Германии, и что итальянцы были рады принять английских пленников после серии наших отступлений в Северной Африке. Но я к тому времени был настолько подавлен, что мне было все равно, в Италии ли я, в Германии или в Томбукту.

Бог, очевидно в сотрудничестве с моим двуглавым чудовищем, придумал для меня гораздо более изощренную кару, чем просто смерть, чтобы наказать за случайное убийство Джонаса. Я был активным человеком, который терпеть не мог безделья и не любил отказывать себе в плотских радостях. А меня ждали три года полного отсутствия женщин и такая бездеятельность, что я чуть не сошел с ума, – это было для меня сущим наказанием.

Я был там до конца войны.

Моя жажда деятельности невольно сделала меня лидером среди пленников. Я организовывал концерты, чтения стихов, гимнастические соревнования и десятки других мероприятий, чтобы занять всех, в том числе и себя. Из человека, который в школе демонстрировал только непослушание и неподчинение, я превратился в заядлого общественника.

– Да ты просто чертов торнадо, – сказал наш местный острослов, коренной лондонец из Ист-Энда. – Из тебя так и сыплются всякие идеи. Тебя надо называть майор Всезнайка, а не майор Касталлак. Тебя неправильно крестили.

Я не сбежал. Я помог сбежать четверым, включая своего лучшего друга, и как раз готовился последовать за ними, когда всех их привели обратно и расстреляли. После этого я занимался только концертами и гимнастикой.

Я начал мечтать, и мечтал днем и ночью. Когда я спал, мне снился Корнуолл и Пенмаррик. Мне снилась Изабелла. Мне снилось прошлое: моя старая няня, как она добавляет по чайной ложке джина в чай и читает мне перед сном истории про чертенят; отец, который говорит: «Няня ушла. У тебя будет новая няня, и жить ты будешь в одной детской с Элизабет»; Лиззи, пухленькая и черноволосая, с леденцом в руке. Мариана мне тоже снилась – красивая, лучшая на балу, она сходит по большой лестнице Пенмаррика, а за ней идет Маркус, веселый, очаровательный Маркус, прирожденный аристократ, и вдруг Жанна хватает меня за руку и говорит: «О, Мариана такая хорошенькая! Ах, если бы я была такая же хорошенькая! Какой прекрасный бал!» Но потом бальная зала превращалась в конюшни Пенмаррика, и несчастный Адриан бормотал Уильяму: «Как ты думаешь, все уже догадались, кто мы?» Неожиданно появлялся отец, клал руку на плечо Адриана, потом сцена менялась, и Филип кричал что-то о Сеннен-Гарте, а в следующую секунду я был на двести сороковом уровне, а Тревоз говорил, смеясь: «От одного бокала сидра ничего не случится!» После этого шли похороны и смерти, так много смертей… Смерть охотилась и за мной, но я был жив, и останусь жив и в здравом рассудке, потому что Изабелла меня ждет, и я когда-нибудь вернусь домой.