Сьюзен Ховач - Наследство Пенмаров

– Война невозможна, – часто говорил я Уильяму. – Она просто невозможна.

Но на самом деле я хотел сказать: «Не хочу верить, что опять может случиться война; не хочу верить, что моя жизнь снова может быть так несправедливо разрушена лишь из-за того, что соперники, довоевавшиеся до кровавого тупика двадцать лет назад, настолько потеряли разум, что могут сойтись для второго раунда».

1939 год был годом немыслимого, и первого сентября вооруженные немецкие дивизии и самолеты вторглись в Польшу.

Праздник закончился. Остался только потертый альбом радостных воспоминаний, пустая детская наверху и перспектива долгого, на неопределенное время, расставания.

– Эти немцы такие зануды! – сказала Изабелла, но она была напугана.

– Нехорошая история, правда? – сказал мне обеспокоенно Уильям за кружкой пива в пабе. – Вот куда завела нас политика умиротворения! Надо было давным-давно догадаться, что таких безумных вояк, как Гитлер, просто невозможно умиротворить. Или мы догадывались, но просто боялись ужасной правды?

«Дорогие, – нацарапала в записке из Парижа Мариана, – ведь эти новости – конец? Мне теперь ужасно сложно уехать из этой страны, жаль, что я не уехала после Мюнхена. Вы не могли бы одолжить мне пятьдесят фунтов? Я пыталась писать Эсмонду, но безуспешно – он, должно быть, где-то в дикой Шотландии, – потому что подумала, что могла бы наконец приехать жить к нему в Эдинбург, но теперь ему, наверное, придется идти воевать, и мы опять будем разлучены…»

– Тебе ведь не придется идти воевать, правда, Джан? – с дрожью в голосе спросила мать. – Тебе уже за тридцать. Сначала ведь заберут молодых мужчин, правда?

– Зачем идти добровольцем? – сказала Изабелла, и ее зеленые глаза вспыхнули на белом лице. – Почему бы тебе не оставаться здесь насколько можно долго?

– Потому что если все так поступят, – сказал я, – то скоро немцы окажутся в Пенмаррике, а наши дети вырастут нацистами.

– Но у нас нет детей! А Пенмаррик всего лишь дом…

– Замолчи!

– Но это правда!

В припадке ярости я начал трясти ее за плечи; она царапалась, но потом расплакалась.

– Джан, прости, я просто не могу иначе, я так боюсь, я не хочу, чтобы ты уходил… я хочу ребенка…

– У нас будет ребенок.

Но ребенка не было.

– О! – плакала Изабелла. – Зачем мы тянули время? Почему это с нами случилось? Почему, почему, почему? Это несправедливо!

– Да, – сказал я, – это несправедливо.

И снова, казалось, перед моими глазами поднялось двуглавое чудовище, но теперь лицо справедливости было скрыто от меня темным облаком, а лицо несправедливости оставалось неприкрытым. Мой поиск справедливости, покуда неослабевавший, скоро должен был начать долгий процесс разложения, пока в конце концов не свелся к элементарным целям, которыми я в жизни и руководствовался.

Самая элементарная из них была крайне проста. Я хотел остаться в живых. Я не мог вынести несправедливости ранней смерти. Второй моей целью было, чтобы Пенмаррик оставался платежеспособным. Я не мог вынести несправедливости долгов, залога и лишения права выкупа закладной. Наконец, прежде чем расстаться с Изабеллой, я хотел оставить ей ребенка. Я не мог вынести мысли, что моя молодая жена слишком быстро заскучает, если ей будет нечем заняться. Мой брак выдержал проверку временем, пока светило солнце и мы жили в своем веселом мире среди богатых друзей, но теперь я был напуган. Существует множество цветов, которые цветут только в теплицах, но вянут при первом дуновении холодного зимнего воздуха.

Я боялся от нее уезжать.

Но я уехал. Разве я мог поступить иначе? Чертова война приближалась, Франция рухнула, а британскую армию смыло в море у Дюнкерка. Мы остались одни. Все то лето светило солнце; иногда было достаточно посмотреть на красоту природы, чтобы представить, что ничего не случилось, что жизнь продолжается, как прежде, но это, конечно, была иллюзия, желание сбежать от слишком страшной реальности.