Роже Гар - Семья Тибо (Том 2)

______________

* Отстраните преходящее и ищите вечное (лат.).

** Я есмь воскресение и жизнь (лат.).

Господин Тибо, опустив веки, несколько раз кивал головой в знак согласия. На его губах бродила улыбка. В ярком свете памяти возникли минувшие, самые лучезарные часы его жизни. Вот он, совсем крошка, сверкающим летним утром стоит, преклонив колена, у материнской постели, у той самой постели, на которой теперь лежит он, распростертый и умирающий, - вот он вкладывает свои детские ручонки в ладони матери и повторяет вслед за ней первую свою молитву, открывавшую ему небеса: "Добрый Иисусе, иже еси в раю." Вспомнил первое причастие в часовне, когда он дрожал от волнения перед святыми дарами, впервые приблизившимися к его устам... Увидел даже себя женихом в утро троицына дня, после мессы, на обсаженной пионами аллее Дарнетальского сада... Он улыбнулся всей этой свежести. Он забыл свое бренное тело.

В эту минуту он не только не боялся смерти, напротив, тревожила его необходимость жить еще на этой земле, как бы мало ни было отпущено ему времени. Он уже не мог больше дышать земным воздухом. Еще чуточку терпения, и все будет кончено. Ему чудилось, будто он обрел свой истинный центр тяжести, находится в самом средоточии себя, наконец проник в глубины своего доподлинного "я", своей личности И именно благодаря этому он испытал такое душевное благорастворение, какого никогда раньше не ведал. А ведь силы его словно распадались, рассеивались и, если так можно выразиться, лежали прахом вокруг него. Ну и что ж? Теперь он уже больше не принадлежит им: они просто останки того земного существа, с каким он окончательно разлучен; и перспектива еще большего распада, уже близкая, доставила ему неизъяснимый восторг, на какой он был еще способен.

Святой дух витал над ним. Аббат поднялся со стула. Он хотел возблагодарить господа бога. К его благочестивому делу примешивалась чисто человеческая гордость, он чувствовал то же удовлетворение, что и адвокат, выигравший процесс. Он отчетливо это сознавал и одновременно угрызался. Но сейчас не время было заниматься своими переживаниями: грешник предстанет пред судом божьим.

Он опустил голову, сложил руки, поднес их к подбородку и от всей души стал молиться вслух:

- О великий боже, настал час! Распростершись ниц перед тобой, о боже правый, боже благий, Отец милосердный, молю тебя о последней милости. О великий боже, настал час! Разреши мне умереть в любви твоей. De profundis*, из глубины мрака, из глубины бездны, где трепетал я от страха, clamavi ad te, Domine!** Господи, взывал к тебе, к тебе обращал крик свой!.. Настал час! На рубеже твоей вечности скоро узрю я лик твой, всемогущий боже. Воззри на раскаяние мое, прими моление мое, не отвергай меня, недостойного! Опусти на меня взгляд твой, и будет он мне прощением. In te, Domine, commendo!*** Вручаю дух свой в руци твои, отдаюсь во власть твою... Настал час! Отец мой, Отец мой, не оставь меня.

______________

* Из бездны... (лат.).

** Взываю к тебе, господи! (лат.).

*** Вручаю себя тебе, господи! (лат.).

И, как эхо, больной повторил:

- Не оставь меня!

Наступило долгое молчание. Затем аббат нагнулся над постелью.

- Завтра утром я принесу святое мирро... А сейчас, друг мой, вам надлежит исповедоваться, дабы я мог дать вам отпущение грехов.

И когда г-н Тибо, с трудом шевеля набрякшими губами, с еще неведомым ему пылом, пробормотал несколько фраз, не так перечисляя грехи свои, как самозабвенно раскаиваясь в них, - священник, склонившись к больному, поднял руки и пробормотал уже давно стершиеся слова:

- Ego te absolvo a peccatis tuis... In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti...*

______________

* Отпускаю тебе грехи твои... Во имя отца, и сына, и святого духа... (лат.).

Больной замолк. Глаза его были открыты так, словно им суждено было остаться открытыми во веки веков, - в них еще смутно мерцал вопрос, вернее, изумление, они лучились такой чистотой, что Оскар Тибо вдруг стал похож на пастель, висевшую на стене над лампой и изображавшую Жака ребенком.

Он чувствовал, как спадают с него последние узы, еще удерживавшие его душу на этой земле, но он упивался этим изнеможением, собственной своей бренностью. Теперь он стал лишь дыханием, которое колеблется, прежде чем замереть навеки. Жизнь продолжалась без него, как продолжает течь река для купальщика, уже достигшего берега. И находился он сейчас не только за пределами жизни, но и почти уже за пределами смерти: он воспарял, воспарял в свете, бьющем оттуда...

Кто-то постучал.

Аббат, еще продолжавший молиться, осенил себя крестным знамением и направился к двери.