Роже дю Гар - Старая Франция

Жуаньо чиркает спичкой.

Мели яростно переворачивается лицом к стене.

— Который час?

— Четверть.

Он ворчит, встает с кровати и растворяет ставни. Солнце взошло: в конце июля оно поднимается раньше почтальонов. Небо — розовое, и розовы уснувшие дома, и розова земля на пустынной площади, где тени деревьев протянулись, как вечером.

Жуаньо надевает штаны и выходит на двор отлить воду: долговязый мужик, рыжеватый, шершавый; пыль, ветер и солнце обесцветили ему растительность и смешали на лице все краски.

В три минуты он готов — в гетрах и кепи на целый день до вечера.

Мели в такую жару спит в одной сорочке. Она выставляет из-под простыни полное плечо.

— Поменьше бы шумел: разбудишь Жозефа.

Ученик тележника спит наверху на антресолях, которые раньше были ни к чему, потому что детей у почтальона нет.

Жуаньо не отвечает. Наплевать ему, что разбудит мальчишку. И мальчишке наплевать, что его разбудят: он уж на ногах, в одной рубахе, босой, и насторожил ухо.

Прослышав, что почтальон ушел, он сразу же скатывается по-обезьяньи вниз, прямо к дверям спальни.

— Мадам Жуаньо, который это час?

Она ждала его. В беспокойстве, не спуская глаз с незадвинутой защелки, она говорит, прерывисто дыша:

— Скоро половина.

Дверь словно из стекла: она так и видит его, как он стоит, скребет рукой волосы, под расстегнутой рубахой цыплячья кожа, и моргают ресницы, и толстые губы полуоткрыты.

— Ладно, — говорит он мгновение спустя.

Он стоит еще минутку, прислушиваясь, как и она, к тишине. Потом в три прыжка взбегает опять к себе на антресоли — дурак этакий.

Мадам Жуаньо слышит, как он закрывает за собой дверь и кидается на кровать. Она вздыхает, выгибает поясницу и зевает. Потом задвигает засов и начинает одеваться.

На велосипеде от вокзала до почты в Моперу всего пять минут езды; но от почты до вокзала в Моперу добрых пятнадцать минут езды — из-за склона Буа — Лоран.

Жуаньо с сумкой для депеш через плечо катит бесшумно между немыми фасадами.

Деревня — вся вытянутая в длину, без других улиц, кроме проходящей через нее дороги, нехотя расширяющейся в середине села, чтобы обойти с двух сторон церковь. В этот час Моперу спит. Бос, хозяин кафе на площади, один из самых завзятых любителей вставать спозаранку, еще не приотворил решетчатых ставней. Даже булочная закрыта. Сладко коротают время булочники: два старых холостяка — Мерлавинь-старший и Мерлавинь — младший, которые в очередь сажают по ночам хлебы. А ранним утром дрыхнут оба: один покончил с выпечкой, другой не открывал еще продажи.

Фежю — тот всегда встает рано. Он уж ломает хворост у дровяного сарая, перед уходом на работу.

— Здорово, брат, — кричит Жуаньо.

Дорожный рабочий горбится и отвечает кивком головы. Шея у него всегда согнута, точно он несет мешок муки. Тоже — номер, этот Фежю: в прошлом году был в бегах семнадцать суток. Семнадцать суток не подавал о себе вестей. Вмешалась жандармерия. В списках дорожного ведомства пришлось показать его пропавшим. А затем, в одно прекрасное утро, застали его опять посреди дороги уткнувшим нос в щебень — велосипед в канаве, сумка с харчами на холодке в траве. И никто так и не разгадал истинной сути этой истории — даже Жуаньо. Загулял ли с какой-нибудь вильграндской юбкой? В одиночку ли уходил? Захотелось ли исчезнуть просто так, из сумасбродства, все бросить — четверых ребят, больную жену, и начальство, и тачку дорожного рабочего, чтобы попытаться все забыть, начать новую, лучшую жизнь? И что вернуло его назад к его щебню? Раскаяние? Нужда? Привычка? Счастье еще, что мосье Арнальдону, мэру, удалось добиться, чтобы, во внимание к многосемейности, инспектор не наломал ему боков!

Вот последние дома и почти сразу кладбище. Посреди могил всегда веселый гранитный бородач на памятнике погибшим идет в штыки. Это старый товарищ, он нечто вроде барометра. В дождливые дни он весь черный; если собирается туман, он приобретает аспидный цвет; а на ярком солнце становится синим, по-настоящему синим, как горизонт; и каска сверкает, присыпанная толченым стеклом.

Один поворот педали, чтобы по деревянному мостику перебраться через Иелету; потом, всегда прохладный, перегон по Иль, по краю болота, что вклинился между большим и малым рукавами реки и купается еще в предрассветных парах; потом еще одно усилие, чтобы переправиться через Иелу по ослиной спине старого каменного моста. И теперь подъем до самого вокзала, по полям, где кружат вороны.