Роже дю Гар: Старая Франция

Жуаньо отворяет дверь. Его два спаниеля предшествуют ему.

— Назад, Пик! Назад, Мирабола!

Собаки окунулись уже с головой в мусорный ящик.

— Оставьте их, — говорит любезно мадам Бос.

Жуаньо не упрямится. Он сообразил уже давно, какую выгоду может извлечь почтальон, выращивающий породистых собак, из разноски писем, если его хоть сколько-нибудь уважают, немного побаиваются и если он рассеян. Его пара спаниелей знает привычки каждой хозяйки и точное местоположение помоек во всей округе. Объезд почтальона — это для них каждодневно и физическое упражнение и трапеза. Продажа щенят — почти чистый доход.

Даже самые горячие сторонники Боса в муниципальном совете и те признают, что у хозяина кафе морда каторжника: низкий лоб, жабьи глаза, устрашающий подбородок. При всем том он податлив, но мстителен.

За стойкой он таинственно переливает жидкости, нагнувшись над воронкой. Прерывает это занятие, чтобы выставить две рюмки рома: ежедневная десятина. Жуаньо — это сила.

Мадам Бос, которая собралась было мыть каменный пол, топит тряпку в ведре и приближается к кассе. У нее темные волосы, пронзительные глаза, порывистые движения и нос, пылающий, как куриный гребень: точно черная наседка, которая вот-вот клюнет.

— Верно ли, мосье Жуаньо, рассказывают насчет тетки Дэнь?

— А что такое? — уклончиво произносит Жуаньо.

Она виляет:

— Этой старухе, сколько ей может быть лет? Верно, уж семьдесят шесть, семьдесят семь?..

Жуаньо делает стойку: невозмутим, но готов броситься на любую дичь.

— С ее свищом и этой вонью, — уточняет мадам Бос, — понятно, что она тревожится за свое будущее! Не правда ли, Эмиль?

Бос выжидает время, чтоб вставить слово. Он откидывает немного голову и выливает ром себе в пасть.

Молчание.

Мадам Бос понимает, что надо приоткрыть карты.

— Говорят, будто она собирается продавать свою хибарку? И отдать деньги Керолям, чтобы поселиться у них пожизненно? Так ли это, мосье Жуаньо?

— Мне рассказывали какие-то штуки в этом вкусе, — подтверждает почтальон.

Бос бросает хриплым голосом:

— По-моему, это сестра священника состряпала.

— Ну так вот, — говорит мадам Бос с внезапной нежностью, — напрасно она так делает, эта бедная старушка Дэнь. Если в мыслях у нее помереть спокойно и чтобы ходили за ней до самого конца прилично, как принято у порядочных людей, так не к этому же церковному клопу, не к этой же дармоедке Керольше ей переезжать! — Она вытягивает шею, клюет носом и заключает: — Вот что я говорю.

— Возможно, — произносит Жуаньо таким тоном, каким сказал бы: «Понял».

Муж и жена обмениваются быстрым взглядом.

— А впрочем, — вздыхает мадам Бос, возвращаясь к своей работе, — людей не осчастливишь, когда сами они того не захотят… Не правда ли, Эмиль?

Жуаньо допивает ром, надевает сумку, свистит собак, но не убирает локтя со стойки.

Тогда Бос нагибается к нему:

— Послушай, Жуаньо. Ты меня знаешь. Я не могу сказать в точности, за сколько мы продадим ее, «виллу» старухи Дэнь. Но это так же верно, как то, что мы с тобой тут сидим: кто сумеет переубедить старуху, тот получит десять процентов, когда дело будет сделано.

— Ну-у, — с достоинством произносит Жуаньо, — для таких людей, как мы с тобой, не в этом суть, Эмиль. Если я могу оказать тебе тут услугу, я охотно это сделаю. — Он щурит еще больше хитрые свои глаза и добавляет вялым голосом: — А об остальном по-товарищески всегда договоримся.

Мужчины протягивают друг другу руку, точно скрепляя договор.

Булочная и бакалейная расположены как будто бы друг против друга. Между тем, идя со стороны кафе, приходится поравняться сперва с булочной, а потом уж с бакалейной; поэтому, совершая объезд, Жуаньо — непроизвольно — к Мерлавиням всегда заходит раньше, чем к мадам Ксавье.

Нынче ночью Мерлавинь-младший выпекал хлебы; значит, Мерлавинь-старший их продает, или, вернее, смотрит, как продает их Эрнестина, их служанка, маленькая растрепанная замарашка, которой нет еще и семнадцати лет.

Старшего из близнецов отличают по бородавке на левом веке. А в остальном они тождественны: горбатый нос, белесое лицо, козлиная бородка, и та же серая, запудренная мукой шерсть курчавится в вырезе фуфайки.

Торговля идет плохо. Нет способов бороться с вильграндской военной хлебопекарней, чей грузовик, наполненный еще горячими хлебами, делает остановку утром и вечером на церковной площади. Продавец не обвешивает, предоставляет некоторый кредит и не оглядывает нахально женщин. Это не то что Мерлавини с их постными лицами, с продажей за наличные, с глазами, раздевающими покупательниц, и с осевшими хлебами, которые они вам сплавляют, намочив их и высушив в печи. Только близкие соседи, опасаясь мести, ходят еще в булочную. Жуаньо знает, что все это кончится плохо: он недавно сунул нос в подозрительное письмо, которое нашел у себя в ящике; письмо с угрозами, анонимное, адресованное директору хлебопекарни. Мерлавини, как говорят, способны на все. В деревне всякий их боится, хоть и не объяснить отчего. Ни одна местная девушка не пошла бы к ним служить. Вильграндское бюро найма поставляет им маленьких потаскушек, вроде Эрнестины, которых они держат взаперти полгода, втихомолку обучают угождать своим прихотям и отвозят потом в город, чтобы обменять на свеженькую.