Роже дю Гар: Старая Франция

Природа хранит облик опрятности и терпения, свойственный раннему утру. Необузданным щебетом птиц уж заявляет о себе зной, но он парит еще в высотах неба; а на дороге воздух мягок, недвижен, почти свеж как в погожие весенние дни. Пыльная трава у канавы, обстриженная овцами, порыжевшая на вчерашнем солнце, как будто воспользовалась ночной передышкой и росой, чтобы снова позеленеть.

Почтальон поднимается в гору большими шагами, опустив голову и ведя рукой велосипед. Он знает все неровности почвы, все заплатки на шоссе, каждую кучу щебня, каждый куст. Ничто не отвлекает его от углубленных размышлений. Но на повороте дороги он всегда останавливается на несколько секунд, чтобы окинуть хозяйским взглядом склоны Буа — Лоран, то именно их место, где находится его виноградник, — между большим, густолиственным, совершенно круглым орешником и обвеянной всеми ветрами шпалерой персиковых деревьев.

Поезд прибывает только в пятьдесят пять минут. Жуаньо всегда его опережает. За двенадцать лет они с поездом разминулись только однажды — на три минуты: в тот день, когда Жуаньо показалось, что булочная горит. Так никто, кстати сказать, и не узнал, что, собственно, жгли в эту ночь в своей печи Мерлавини и маленькая их служанка. Уж конечно только не дрова и не старые корки. Целый помет котят, как они толкуют? Возможно: стоял ядовитый дух горелой падали.

А вот и вокзал, на косогоре. Дымок поднимается над крышей, в платановой листве. Начальник станции, холостяк, огонь разводит, чтобы кофе себе варить.

Зал ожидания, закрытый с вечера, хранит затхлый запах трубочного дыма и грязного белья.

Под товарным навесом Фламар, артельщик, геркулес, накладывает себе на тележку корзины с дынями, которые Лутр, огородник, с подручным выкладывает всякое утро из своего грузовичка.

Жуаньо направляется к ним.

— Ну и жарко же будет нынче на дороге! Я вам говорю!

— Похабная погода! — ворчит геркулес, весь в испарине, не прерывая работы.

Лутр — тот остерегается согласиться со сказанным. А между тем пот струится по плоскому его лицу. Но чем жарче палит солнце, тем лучше для дынь: только знай себе — поливай. У огородника посреди сада родник, никогда еще не пересыхавший.

Фламар катит к весам душистую кладь дынь. Лутр уходит в контору выправлять накладную.

Почтальон, оставшись вдвоем с подручным, лениво скручивает папиросу.

— Да, нынче припекать будет крепко! Уж я тебе говорю, «фриц»!

Подручный застегивает последнюю пряжку чехла на фургоне.

— Будет припекать, да…

Его зовут «фрицем»: это баварец, оставшийся тут с войны. Смешное тело, недоразвитое, все перекошенное. Не в меру тяжелая голова всегда клонится к плечу. Шея, длинная и белая, напоминает ощипанную шею убогих, затравленных птичником куриц. Но глаза полные мечтания и приятное лицо, обрамленное бородой Христа. Он уселся на подножку и поет вполголоса. Поля соломенной шляпы образуют вокруг него нимб. Его золотисто — карий взгляд равнодушно покоится на почтальоне, и улыбка медлит сойти с лица. Он повторяет как во сне:

— Будет припекать, да, мосье Жуаньо…

Почтальон снова подходит к Фламару. Артельщик — один у десятичных весов — возится с грузами. Он считает — вслух, чтобы не ошибиться:

— Двести пятьдесят два да двадцать: двести семьдесят два…

На его бараньем лице кожа — словно вареная. Глаза запали между валиком лба и выступом скул; они — круглые, маленькие, голубые и глупые: глупость пьяницы, глупость навязчивой идеи.

— Надо с тобой потолковать, — говорит он, покончив со взвешиванием.

Жуаньо идет за ним в ламповую.

В этом здании для всех, каковым является вокзал, артельщик облюбовал себе керосинный угол. Тут посреди тряпок и ламп с течью он может спокойно жрать и предаваться одолевающей его тоске. Всякий день перед первым поездом он тащит сюда почтальона, чтобы закусить. Жена его бережет: в корзинке всяких припасов всегда хватит на двоих. Жуаньо этим пользуется: вот уже год, как он по утрам не тратится на завтрак.

На доске, перемазанной копотью, Фламар располагает хлеб, бутылку и коробку сардинок, которую вспарывает отверткой. Оба мужчины усаживаются за стол. Снаружи, над дверью задребезжал жидкий звонок.

— Вышел из Мезю, — заявляет Жуаньо.

Древним, уверенным, ритуальным движением зажимают они куски хлеба ладонями левых рук. По очереди — сперва Фламар, потом Жуаньо — подхватывают кончиком ножа лоскуток промасленной рыбы, который распластывают на хлебе. Потом отламывают от краюхи кусок, проворно суют его в рот, и, перед тем как приступить к усердному жеванию, оба непременно оботрут себе рукой бахрому усов.