Шарлотта Бронте - Учитель

– Да, это и есть моя кружевница, – добавил я. – И даст Бог, будет моей до конца наших дней.

– Бог даст? Откуда вам знать? С чего это вдруг вы так ладите с ней? И она относится к вам со всем уважением, называет «месье», меняет тон, обращаясь к вам, словно к высшему существу! Такой почтительности не дождался бы от нее даже я, если бы ей выпало счастье стать моей избранницей, а не вашей.

– Хансден, вы фат. О моем счастье вы судите, как по обложке книги, не зная, что скрывается под ней; вы понятия не имеете, сколько в этом повествовании приятного разнообразия и захватывающей увлекательности.

Хансден, понизив голос, так как мы уже свернули на оживленную улицу, велел мне умолкнуть и пригрозил совершить что-нибудь ужасное, если я вновь распалю его гнев похвальбой. Я думал, что надорву бока от смеха.

Вскоре мы приблизились к отелю, где остановился Хансден. Прежде чем войти, он заявил:

– Не заноситесь: ваша кружевница слишком хороша для вас, но не для меня; ни физически, ни нравственно она не дотягивает до моего идеала женщины. Нет, я не мечтаю о бледнолицей, раздражительной маленькой швейцарке (кстати, от нервозной шустрой парижанки в ней гораздо больше, чем от пышущей здоровьем юнгфрау). Ваша мадемуазель Анри – чахлая, невзрачная особа по сравнению с хозяйкой моих грез. Вам, может, и достаточно смазливой мордашки, но когда решу жениться я, то предпочту более определенные и гармоничные черты, не говоря уже о благородной и более развитой фигуре, чем та, которой может похвалиться эта упрямая худышка.

– В таком случае подкупите серафима – пусть принесет вам с небес горящий уголь [133], – посоветовал я, – дабы воспламенить жизнь в рослой, не костлявой, а самой полнотелой и полнокровной женщине из тех, которых писал Рубенс. А мне оставьте мою альпийскую пери, и я вам не позавидую.

Мы отвернулись друг от друга одновременно. Ни один из нас не пожелал другому доброго здравия, между тем уже на следующий день нас должно было разделить море.

Прошло еще два месяца, и Френсис перестала носить траур по тетушке. Однажды январским утром, первым из праздничных дней нового года, я приехал на улицу Нотр-Дам-о-Неж в фиакре, в сопровождении только месье Ванденгутена, один поднялся наверх и застал Френсис ждущей меня, одетой слишком легко для этого солнечного, но морозного дня. До сих пор я видел Френсис только в траурной или в темной одежде, а теперь она стояла у окна, одетая во все белое, из тончайших тканей; ее наряд, конечно, был очень прост, но производил впечатление и выглядел праздничным – настолько чистым, пышным и воздушным он был; фата, прикрывавшая ее голову и ниспадавшая ниже колен, была прикреплена веночком из розовых цветов к большому греческому узлу кос, мягкими складками обрамляя лицо. Встречая этот день в одиночестве, Френсис, видимо, всплакнула; я спросил, готова ли она, и услышал ответное «да, месье», сопровождаемое сдавленным всхлипом, а когда я взял лежащую на столе шаль и накинул Френсис на плечи, слезы ручьем покатились по ее щекам и она вся задрожала, как тростинка. Я выразил сожаление, что она не в духе, и спросил, нельзя ли узнать, в чем причина. Она сказала только, что ничего не смогла поделать, а потом сама поспешно подала мне руку, вышла со мной из комнаты и сбежала по лестнице быстрыми, но неуверенными шагами, как человек, который торопится покончить с неким важным делом. Я подсадил ее в фиакр, месье Ванденгутен подал ей руку и усадил рядом с собой; все вместе мы отправились в протестантскую церковь, откуда после церемонии в соответствии с требованиями Книги общих молитв [134]вышли связанными узами брака. Посаженым отцом был месье Ванденгутен.

В свадебное путешествие мы не ездили; оберегаемые своей неизвестностью и отрадной уединенностью, мы не нуждались в дополнительной предосторожности. Из церкви мы направились в домик, который я снял в предместье, ближайшем к той части города, куда нас обоих призывала работа.

Через три или четыре часа после свадебной церемонии Френсис сняла белоснежный убор невесты, переоделась в нарядное сиреневое платье из ткани потеплее, надела также кокетливый фартучек из черного шелка и кружевной воротничок, отделанный сиреневыми лентами, и вскоре уже стояла на коленях на ковре в опрятной, красиво обставленной, хоть и небольшой гостиной, расставляя на полках книги, которые я подавал ей со стола. За окном валил густой снег, к вечеру стало ветрено и холодно, свинцовое небо грозило сугробами, и на улицах снега было уже по щиколотку. В очаге ярко пылал огонь, наше новое обиталище выглядело безупречно чистым и свежим, вся мебель была расставлена, оставалось лишь разобрать стекло, фарфор, книги и прочее. Френсис занималась наведением порядка до вечернего чая, а потом, после того как я объяснил ей, как надлежит заваривать настоящий английский чай, и после того как она справилась с огорчением, увидев, как расточительно я кладу заварку в чайник, она приготовила мне настоящее британское угощение, для которого у нас имелось все необходимое, вплоть до свечей, посуды, огня и уюта.