Шарлотта Бронте: Учитель

– Ты разработала план, Френсис, и план недурной, – отозвался я, – так выполни его: вот тебе мое полное одобрение, а если понадобится моя поддержка, тебе достаточно только попросить о ней.

Чуть не расплакавшись, Френсис поблагодарила меня взглядом, смахнула пару слезинок, взяла меня за руку, сжала ее в своих руках и выговорила: «Спасибо вам, месье».

Мы прекрасно провели день и вернулись домой при свете полной летней луны…

Уже десять лет пронеслось надо мной на шуршащих и трепещущих беспокойных крыльях – десять лет хлопот, деятельности, неослабевающих усилий, когда мы с женой, всецело отдавшись стремлению преуспеть, неистовому, как развитие европейских столиц, почти не знали отдыха, чуждались развлечений, во всем себя ограничивали, но, поскольку мы шли вперед бок о бок, рука об руку, мы не роптали, не сетовали и не сходили с пути. Надежда утешала нас, здоровье оставалось крепким, гармония мысли и действия сглаживала немало трудностей, и наконец мы были вознаграждены за старания. Наша школа стала одной из самых известных в Брюсселе, и по мере того, как мы повышали качество обучения и плату за него, в ученики к нам все чаще попадали избранные, пока их круг не составили дети лучших семей Бельгии. У нас имелись и превосходные связи в Англии, начало которым положили рекомендации, безо всякой просьбы данные мистером Хансденом: приглашенный в гости, он сначала разбранил меня за процветание, не стесняясь в выражениях, уехал и вскоре прислал нам целый выводок юных энширских наследниц, своих кузин, – как он сказал, чтобы миссис Кримсуорт навела на них лоск.

Что касается миссис Кримсуорт, в некотором смысле она стала совсем другой, хотя в остальном ничуть не изменилась. При различных обстоятельствах она проявляла себя настолько по-разному, что порой мне казалось, что у меня две жены. Свойства ее натуры, о которых я уже знал к моменту женитьбы, остались неизменными и незапятнанными, но появились и другие, и, разрастаясь вширь, они изменили ее натуру в целом, как меняют новые ветви вид дерева. Решительность, энергичность и предприимчивость обросли густой листвой, скрывшей горячность и романтизм, но их цветы уцелели, сохранили чистоту и свежесть в тени молодой, хотя и более крепкой поросли: вероятно, во всем мире лишь я знал тайну их существования, мне они всегда были готовы дарить изысканный аромат и сияющую непорочную красоту.

Днем моим домом и школой управляла мадам директриса – достойная и элегантная дама с печатью озабоченности на высоком лбу, внушающая почтение излишне серьезным видом. Сразу после завтрака я расставался с ней и уходил в свой коллеж, а она – к себе в класс; днем я на час возвращался и всегда заставал ее в классе, погруженной в дела: тишина, прилежание, внимательность были ее верными спутниками. Она или вела уроки, или наблюдала за тем, как их ведут, и руководила взглядом и жестом, оставаясь неизменно бдительной. Объясняя урок, она заметно воодушевлялась, собственное занятие явно доставляло ей удовольствие. К своим ученикам она обращалась простым и непритязательным языком, который, однако, не был шаблонным и сухим: она не пользовалась готовыми формулировками, а сама строила фразы, причем зачастую они бывали весьма энергичными и впечатляющими; объясняя излюбленные темы по истории или географии, она в своем рвении нередко демонстрировала подлинное красноречие. Ее ученицы, по крайней мере самые старшие и смышленые, понимали, что этот язык – признак умственного превосходства, а кое-кто видел в нем и отражение возвышенных чувств; отношения между наставницей и девочками не были дружескими, но некоторые ученицы со временем искренне полюбили Френсис, и все до единой относились к ней почтительно. Она воспринимала их серьезно, радовалась, когда ей доставляли удовольствие успехами и прилежанием, и чувство такта никогда не изменяло ей. Когда ситуация требовала упрека или наказания, Френсис обычно проявляла достаточное терпение, но когда его испытывали, что порой случалось, молниеносная и резкая суровость становилась для виновницы заслуженным уроком. Порой ее взгляд и манеры смягчала нежность, но такое случалось редко – когда кто-нибудь из учениц болел или тосковал по дому или когда в школе появлялись несчастные маленькие сироты или девочки, намного беднее остальных, вызывающие скромным гардеробом и средствами презрение титулованных и прочих особ, увешанных драгоценностями и разодетых в шелка. Над такими слабыми подопечными директриса простирала крыло доброй опеки, к их постелям подходила по ночам, чтобы укрыть потеплее, им всегда находила зимой уютное место у печки, их поочередно звала к себе в гостиную, чтобы угостить кексом или фруктами, усадить на скамеечку у камина, побаловать семейным уютом и почти домашней свободой, провести вечер вдвоем, в тихих и спокойных беседах, в комфорте, ободрении и ласке, а когда приходило время сна, отпускала с нежным поцелуем. Но о Джулии и Джорджиане Дж., дочерях английского баронета, как и о мадемуазель Матильде де ***, наследнице бельгийского графа, и прочих отпрысках аристократических родов директриса заботилась так же, как обо всех остальных, пристально следила за их успехами, но ей никогда и в голову не приходило выделить их, подчеркнуть их превосходство; одну благородную особу, юную ирландскую баронессу леди Кэтрин, Френсис полюбила всем сердцем, но только за ум, пылкость, великодушие и таланты, а титул и положение в обществе были здесь ни при чем.