Шарлотта Бронте - Учитель

Остаток дня я также проводил в коллеже – за исключением ежедневного часа, который уделял школе по настоятельной просьбе жены. Она считала, что этот час я должен проводить среди ее учениц, чтобы изучить характер каждой, знать, что происходит в школе и дома, разделять ее интересы и иметь возможность высказывать мнение по щекотливым вопросам, когда оно требовалось; об этом Френсис напоминала мне неустанно, не давая моему интересу к ее ученицам угаснуть, без моего ведома и согласия не предпринимая никаких важных шагов. Когда я давал свои уроки литературы, ей нравилось сидеть рядом, сложив руки на коленях и являя собой образец внимания. В классе она редко обращалась ко мне, а если и обращалась, то с подчеркнутой почтительностью: ей доставляло радость по-прежнему считать меня своим учителем.

В шесть часов вечера мои дневные труды заканчивались, и я шел домой, ибо дом был моей тихой гаванью; когда я входил в нашу гостиную, дама и директриса тут же исчезала, а в моих объятиях оказывалась Френсис Анри, моя маленькая кружевница, которая была бы донельзя расстроена, если бы ее учитель не явился на эту встречу и не ответил поцелуем на ее тихое: «Bon soir, monsieur».

Разговаривая со мной по-французски, она нередко бывала наказана за своеволие. Боюсь только, наказания выбирались неразумно: вместо того чтобы препятствовать промахам, они способствовали им. Вечера безраздельно принадлежали нам: отдых был необходим для восстановления сил и дальнейшего выполнения своих обязанностей; иногда мы посвящали их разговорам, и моя швейцарка уже настолько привыкла к своему английскому наставнику и так любила его, что нисколько не боялась, безгранично доверяла ему, и каждая беседа становилась совершенно необходимой для слияния душ. Счастливая в такие минуты, как птичка рядом со своей парой, Френсис демонстрировала, насколько жизнерадостна, весела и одарена она от природы. Кроме того, она проявляла склонность к проказам и проделкам и порой дразнила меня, подшучивала над моими «английскими причудами» и «островными капризами» так искрометно и остро, что, увлекшись, превращалась в бесенка. Но такое случалось редко, проказы быстро заканчивались: порой, когда словесный поединок разгорался не на шутку – ибо ее язычок умел воздать должное силе, изощренности и остроте ее родного французского, на котором она на меня нападала, – я вспоминал о своем давнем маневре и пытался ограничить телесную свободу шаловливого эльфа. Тщетно! Не успевал я схватить его за запястье или локоть, как эльф исчезал, обольстительная улыбка гасла в выразительных карих глазах, сменяясь лучами почтительности. Схватив расшалившуюся фею, я обнаруживал в своих объятиях безропотную маленькую женщину. Тогда я приказывал ей взять книгу и в качестве наказания читать мне по-английски целый час. Таким способом мне часто удавалось образумить ее чтением Вордсворта, который вскоре усмирял ее; ей с трудом давалось понимание его глубоких, безмятежных и здравых суждений, язык тоже был непрост, и ей приходилось задавать вопросы, просить объяснений, вести себя подобно ребенку и новичку, признавая во мне старшего и главного. Чутьем она мгновенно проникала в смысл слов более пылких, наделенных богатым воображением авторов. Скотта она любила, Байрон будоражил ее, а Вордсворт только озадачивал, вызывал удивление, но делиться своим мнением о нем Френсис не решалась.

Но что бы она ни читала мне, о чем бы ни говорила, дразнила ли меня по-французски или уговаривала по-английски, блистала остроумием или расспрашивала с почтением, увлеченно рассказывала или внимательно слушала, улыбалась мне или смеялась надо мной, ровно в девять она меня покидала. Френсис высвобождалась из моих объятий, отступала, брала лампу и уходила.

Ее ждали дела наверху; иногда я шел следом, наблюдая за ней. Сначала она заходила в дортуар (спальню учениц), бесшумно скользила по длинной комнате между двумя рядами белых кроватей, оглядывая спящих, а если кто-то не спал, и в особенности если грустил, – шепотом успокаивала; потом, постояв несколько минут и убедившись, что в спальне все спокойно, оправляла лампу, которая светила в спальне всю ночь, и выходила, беззвучно притворив за собой дверь. Затем она направлялась в нашу спальню, за которой находилась еще одна комната с кроватью, только совсем маленькой; лицо Френсис (в те ночи, когда я следовал за ней) при виде этой кроватки менялось, серьезность на нем становилась нежностью; она прикрывала одной рукой лампу, которую держала другой, склонялась над подушкой и спящим ребенком; его сон (хочется верить, что не только в тот вечер, но и обычно) был спокойным и крепким, ни одна слеза не увлажняла темных ресниц, лихорадочный румянец не проступал на круглых щечках, дурные сны не искажали детских черт лица. Френсис вглядывалась в него без улыбки, но ее лицо озаряла наполняющая ее глубокая радость, невыразимо приятное чувство завладевало ею, стоящей неподвижно. Я видел, как это чувство наполняет ее сердце, как приоткрываются губы, а дыхание становится чуть сбивчивым; ребенок улыбался, и мать наконец тоже расцветала в улыбке, тихо промолвив: «Господи, сохрани моего сыночка!» Она наклонялась еще ниже, касалась легчайшим поцелуем детского лба, на миг накрывала ладошку своей рукой и наконец отходила.