Шарлотта Бронте - Учитель

Ужин, конечно, был иностранным; он состоял из двух небольших, но вкусных мясных блюд, умело приготовленных и поданных не без изящества; салат и французский сыр дополняли его. Занятые едой, враждующие стороны были вынуждены объявить краткое перемирие, которое завершилось, едва с ужином было покончено. Предметом очередного спора явился дух религиозной нетерпимости, который, по утверждению мистера Хансдена, весьма силен в Швейцарии, несмотря на показную любовь ее народа к свободе. Тут Френсис пришлось гораздо тяжелее, и не только потому, что она была несведуща в искусстве спора, но и по той причине, что ее мнение по этому вопросу полностью совпадало с мнением мистера Хансдена, и она противоречила ему из упрямства. Наконец она сдалась, признавшись, что согласна с ним, но обратила его внимание на то, что побежденной себя не признает.

– Французы после Ватерлоо тоже не признавали, – напомнил Хансден.

– Для такого сравнения нет причин, – возразила Френсис, – я сражалась понарошку.

– Понарошку, взаправду – как вам угодно.

– Нет, хотя красноречия и логики мне недостает, в тех случаях, когда мое мнение на самом деле отличалось бы от вашего, я придерживалась бы своего, даже если бы не нашла ни единого слова в его защиту; вам противостояла бы безмолвная решимость. Вы вот заговорили о Ватерлоо; по убеждению Наполеона, ваш Веллингтон должен был проиграть это сражение, но вопреки всем военным законам Веллингтон продолжал упорствовать и завоевал победу, пренебрегая принятой военной тактикой. И я поступила бы, как он.

– Готов это признать: в вас, вероятно, сидит упрямство того же сорта.

– Я сожалела бы, не будь его у меня; Веллингтон и Телль – братья, и я презирала бы любого гражданина Швейцарии, как мужчину, так и женщину, в которых нет ни толики стойкости нашего героического Вильгельма.

– Если Телль был похож на Веллингтона, значит, он был осел.

– «Осел» значит «baudet» [128]? – уточнила Френсис, повернувшись ко мне.

– Нет-нет, – отозвался я, – это значит «esprit-fort» [129], а теперь, – продолжал я, заметив, что между этими двумя вновь назревает спор, – нам пора.

Хансден поднялся.

– До свидания, – сказал он Френсис, – завтра я отправляюсь в прославленную Англию и раньше, чем через год, в Брюсселе не появлюсь; но по приезде в любом случае разыщу вас и, будьте уверены, найду способ разозлить вас, как дракона. Если сегодня вечером вы еще держались, то при следующей встрече наверняка бросите мне вызов. За это время вам, бедняжке, суждено стать миссис Уильям Кримсуорт! Но вы не лишены искры – лелейте ее и не забудьте поделиться с учителем.

– А вы женаты, мистер Хансден? – вдруг спросила Френсис.

– Нет. Я думал, вы угадали по моему виду, что я приверженец целибата.

– Когда все-таки надумаете жениться, не берите в жены швейцарку: услышав, как вы браните Гельвецию, проклинаете ее кантоны, а главное, единым духом произносите и слово «осел», и имя Телля (потому что «осел» – это все-таки baudet, хотя месье счел нужным перевести это слово как esprit-fort), ваша дева гор может когда-нибудь ночью задушить своего Breton-bretonnant [130], как шекспировский Отелло – Дездемону.

– Буду иметь в виду, – откликнулся Хансден, – и вам советую, юноша. – Он кивнул мне. – Надеюсь услышать продолжение пародии на мавра и его кроткую супругу, поменявшихся ролями согласно только что набросанному плану, так что на моем месте окажетесь вы, Кримсуорт. Прощайте, мадемуазель! – Он склонился над ее рукой, в точности как Чарлз Грандисон перед Харриэт Байрон, затем добавил: – Погибнуть от этих пальчиков по-своему заманчиво.

– Mon Dieu! – пробормотала Френсис, широко раскрывая и без того большие глаза и поднимая дуги бровей. – C’est qu’il fait des compliments! Je ne m’y suis pas attendu [131]. – Она улыбнулась, притворяясь рассерженной, грациозно присела, и они расстались.

Как только мы очутились на улице, Хансден схватил меня за воротник.

– Это и есть ваша кружевница? – выпалил он. – Вы считаете, что поступаете благородно и великодушно, предложив ей руку и сердце? Вы, наследник Сикомов, пренебрегли классовыми различиями, выбрав ouvrière [132]! А я-то сочувствовал ему, думал, что страсти сбили его с пути и что он готов себе во вред заключить мезальянс!

– Оставьте мой воротник в покое, Хансден.

Но он лишь затряс меня сильнее, и я обхватил его за пояс. Уже стемнело, улицы были безлюдны и не освещены. Наша борьба продолжалась с переменным успехом, вскоре мы покатились по тротуару, с трудом поднялись и договорились впредь вести себя сдержаннее.