Мор Йокаи - Венгерский набоб

Шатакелу одели; наряд ее сшит был по той фантастической моде, которую подсказало ей собственное, жадное до всего необычного воображение, сочетав покрой индийский и европейский. Перехватывающая лоб белая лента, которая удерживает ниспадающую назад волну черных волос, длинная светло-желтая шелковая накидка, оставляющая открытыми руки в гладких металлических браслетах и спереди, меж оборок, - замечательно красивую узорчатую индийскую юбку. Одни лишь восточные ткачи отваживаются подбирать такие цвета, кричаще-яркие и все же гармоничные. На груди - тройной рубиновый аграф, а на тонкой изящной талии и стройных бедрах - совсем уж вразрез с тогдашними донельзя прозаичными кургузыми платьями - широкий, расшитый золотом и серебром красный кушак.

На звонок ее входит Хюрмала и, пока камеристки заплетают, укладывают волосы в тяжелые крупные витки, - подает визитные карточки, оставленные накануне посетителями. Вчера Шатакела не принимала, сказавшись больной, то ли вправду измученная любовным своим недугом, то ли из каприза.

Хозяйка дома просматривает карточки. Сплошь знакомые, надоевшие, отвергнутые все люди. Ах нет, есть и новый один.

Единственное имя, которого она не слышала пока. Единственное, которое невозможно даже прочесть по правилам знакомых ей языков. Фамилия впереди так нигде не пишутся, ни в одной известной ей стране. Ведь вот и остальные не в обратном же порядке напечатаны: Vicomte Abellino de Carpathy; Comte Fennimore de l'ile de Szigetvar; Chevalier Charles de Calacci [виконт Абеллино де Карпати; князь Фенимор де л'иль де Сигетвар; шевалье Шарль де Калаччи (франц., итал.)] (читай: Карой Калачи). Почему же этот такой оригинал? И титул на последнем месте, в самом конце: "Сент-Ирмаи Рудольф, барон".

Все карточки выскользнули у нее из рук, одну эту положила она на колени.

А вдруг это он, кого она так ждет? Магический сосуд предсказал встречу, значит, должно сбыться.

Бедная пришелица из Индии! Она даже помолиться не могла об исполнении своих желаний; даже этого утешения лишенная, только немой тоске, да обманчивым чарам, да быстролетным грезам предавалась ее душа.

- Никого ко мне не впускать! - велела она Хюрмале. - Только того, кто вот эту карточку оставил. Не придет он еще, не обещал?

Никто из прислуги не мог припомнить.

- Каков он собой с виду, лицом? - с жадным нетерпением расспрашивала госпожа.

Но никто толком не знал. Как-то сумел он обмануть их внимание, и вместо него описывали остальных, и без того известных Шатакеле.

В томительном, неотступном беспокойстве прошел день. Коляски, кабриолеты останавливались по временам у ее отеля, колокольчик дребезжал у ворот, и экипажи уезжали опять. Являлись все не те, кого поджидали.

Уже вечер наступил. Вконец измученная ожиданием, Шатакела не находила себе места: то приляжет, то вскочит, за одно занятие примется, за другое и бросит.

Вдруг колокольчик у привратника снова звякнул, и острый слух афганки уловил звук мужских шагов по лестнице.

Сердце ее заколотилось.

Он!

Прижав руки к груди и глаз не смея поднять, опустилась Шатакела на краешек кушетки. Она робела, замирала, как юная девушка в ожидании жениха.

Зашуршали ковры; кто-то шел. Он, он! И, не глядя, Шатакела уже знала, что он.

Да ведь и сколько раз уже рисовалось: вот входит юноша, ее отважный герой; взор его, холодно сосредоточенный на пожаре, теперь так чарующе ласков; глаза, смотревшие смерти в лицо, лучатся нежностью; подсел и шепчет на ухо... сколько снилось...

И сейчас так же, в точности.

Юноша вошел, поздоровался тихо, устремил на нее чарующе-проникновенный взгляд, полный самой нежной любви, подсел... и Шатакела испугалась: неужто и это лишь сон?

Но нет. Он въявь сидит рядом, - тот, кого она ждала, искала, любила. Это не греза уже: плечо ощущает теплое его дыхание.

- Так вы, значит, - Рудольф? - едва слышно, как с бесплотным видением, которое вот-вот опять исчезнет, заговорила Шатакела. - Как я истомилась, не зная, как в мыслях назвать вас, видя перед собой лишь ваше лицо и не имея, кому сказать...

- Я тоже много думал о вас, - ответил Рудольф, на чьем лице и в этот момент не отражалось ничего, кроме обычного ледяного спокойствия. Лишь влюбленным глазам виделась в нем ласка. Вот такие бледные, хладные лица несут погибель прекрасному полу. Мужчины к ним равнодушны, но женщин, влюбленных женщин они сводят с ума. - Знаете, что думал я в тот роковой час, когда вы вверили мне вашу жизнь?

- Разве обо мне вы думали тогда?

- Я думал: едва дети будут спасены и вы одна останетесь внизу, отпущу веревку и вместо того, чтобы вытаскивать вас, сам брошусь вниз; там оба мы и погибнем.