Мор Йокаи - Венгерский набоб

После подобных фраз великий человек поворачивался обыкновенно и уходил, словно не считая уже противника способным подняться. Несколько усердных поклонников рьяного патриота тотчас выхватили карандаши, чтобы занести на бумагу незабвенное его изречение.

Фанни совершенно оторопела, Флора же расхохоталась.

- Ну, этого мы отвадили раз и навсегда. Я в самых заветных чувствах его оскорбила, а этого он никогда не прощает. Золотой его телец популярность, и уж кто на этот кумир покусится, тот от графской благосклонности надежно себя застраховал.

Вскоре позвонили к обеду; собравшиеся с веселым гомоном стали усаживаться за столы, от описания коих я с чистой совестью воздержусь по той простой причине, что картина эта лишь в натуре занимательна, в передаче же скучна неимоверно. Блеска, изобилия, роскошества было, во всяком случае, предостаточно: у набоба - как у набоба! От национальных блюд до самых искусных произведений французской кухни - все здесь можно было отведать, всем полакомиться, и вин не перечесть. Застолье затянулось допоздна, и языки к тому времени окончательно развязались; великий патриот за обычные свои двусмысленности принялся, за скабрезные анекдоты, не слишком стесняясь присутствием дам: castis sunt omnia casta, как говорится, - порочного нет для непорочных, а уж покраснел кто, значит, испорчен все равно. Но дамы сделали вид, будто не слышат, затеяв разговор с ближайшими соседями и ничуть не заботясь, над чем там гогочут самородки - непременная эта аудитория выдающегося человека, клакеры - обожатели пошлых фраз.

Так или иначе, все по возможности старались провести время хорошо.

Но не было никого счастливей набоба.

На ум приходило ему, какая ужасная сцена разыгралась на этом самом месте год какой-нибудь назад, и вот рядом - обворожительная красавица жена и веселое, оживленное общество, безмятежно улыбающиеся лица вокруг.

Потом в передних комнатах запела скрипка Бихари - то весело, то печально; кое-кто из самородков, отпихнув стулья, отправился к цыганам поплясать. Патриоты же пословоохотливей тем делом тосты в столовой подымали за всех подряд, в первую голову - за хозяина и хозяйку. И за отвлеченности всякие тоже пили: за общества и за комитаты, за школы и успех новейших идей. Граф Сепкиешди длиннейшую речь закатил, в которую вплел очень ловко все громкие фразы, когда-либо им произнесенные за зеленым столом. Некоторые эту речь слышали уже четыре раза: впервые - на сословном собрании, вторично - на губернаторских выборах, третий раз - на комитатском собрании и вот теперь, при рождении общества борзятников, что никому, однако, не помешало сызнова встретить ее громогласным "ура". Приятное не становится хуже от повторения! И сам г-н Янош неистощим был в изобретении тостов и, кабы не одна почтенная дама, графиня Керести, лавры, пожалуй, достались бы ему; но он и без того был истинным героем дня как по части остроумия, так и винопития. Его единственного, во всяком случае, осенила похвальная идея произнести тост за двоих отсутствующих: графа Иштвана и графа Рудольфа, за чье здравие, превознеся заслуги каждого, поднял он бокал, чем вызвал такое воодушевление, что даже дамы схватили рюмки и чокнулись с ним.

В разгар радостного одушевления к Флоре подошел лакей и подал письмо, доставленное нарочным.

Сердце ее встрепенулось: она сразу узнала почерк мужа на конверте, к тому же, как в те поры водилось, и снаружи, под адресом, приписано было: "Дорогой моей супруге с горячей любовью", - чтобы и на почте такое послание приняли бережные руки. Значит, от него! Писал он из Пешта. Флора попросила позволенья удалиться, чтобы прочитать. Уход ее был словно знаком, разрешающим встать из-за стола, и пестрое общество рассеялось по разным комнатам. Флора с Фанни украдкой проскользнули в свою спальную, где можно было прочесть письмо без помех. Ведь и Фанни полагалось знать, что в нем.

Рукой, дрожащей от радостного нетерпения, сломала Флора печать, прижав предварительно к груди бесценное послание, и обе вместе прочитали те несколько строчек, что его составляли:

"Буду в Карпатфальве завтра. Там и увидимся. Рудольф. 1000".

Цифра эта означала: "Тысяча поцелуев".

То-то радость была для любимой супруги, которая сама стала поцелуями осыпать имя мужа, словно желая авансом сотню по меньшей мере получить из обещанного, а потом на груди спрятала письмо, как бы откладывая на будущее остальные девятьсот, но опять вынула и снова перечитала, точно припоминая и стараясь понять получше - и второй, и третий раз целуя и толком не зная уже, сколько потрачено, сколько осталось.