Хаим Граде - Синагога и улица

Посреди толпы женщин шла и жена городского проповедника, окруженная обывательницами, восхвалявшими ее за то, что она постаралась облегчить последние недели жизни гродненского раввина. Но точно так же, как и вдова Сора-Ривка, Переле ни с кем не разговаривала. Она ощущала песок на губах и сухость в горле. Сердце в ее груди сжалось. Странные мысли, похожие на черных птиц, клевали ее мозг. Она на протяжении долгих лет много наслушалась о величии реб Мойше-Мордехая, но теперь увидела это собственными глазами: по множеству приехавших раввинов, по речам и по рыданиям евреев всего города. Даже ее отец, старипольский гаон, ни при жизни, ни после смерти не удостоился таких почестей. А имя реб Мойше-Мордехая будет с каждым днем становиться все более великим, о нем будут говорить через поколения, станут учиться по его книгам. Ее муж, дай ему Бог сто двадцать лет жизни, не достигнет и трети, и даже пятой части такого почета. Против собственной воли Переле подумала и об отношении реб Мойше-Мордехая к ней. Прежде она считала, что это из-за нее он уступил и согласился, чтобы ее муж стал гродненским городским проповедником. Однако за то время, что она приходила в его дом, ей стало ясно, что это жена заставила его уступить. А когда он чувствовал себя чуть лучше, то смотрел на свою Сору-Ривку с любовью и жалостью. Ее, Переле, он только благодарил, ни разу не посмотрел на нее тепло, словно совсем забыл, что она была когда-то его невестой.

С похорон Переле вернулась с головной болью и прилегла на диван с мокрым полотенцем на лбу. В жестких волосках над ее верхней губой застряли капельки пота. Слезы, как шпильки, кололи изнутри ее опущенные веки и никак не хотели течь наружу. Она искала виновного в своей горечи и наконец додумалась: виноват ее покойный отец. С детства она слышала, что весь мир делится на простых евреев и на тех, кто изучает Тору. И евреи, изучающие Тору, тоже делятся на просто ученых и на великих мудрецов и гаонов. Никогда ее отец не впадал в такой восторг, как если говорил о ком-то: «Гаон! Гаон!» Поэтому она и выросла с мечтой, чтобы и ее муж обязательно был гаоном. И даже сейчас, когда она была уже бабушкой, а реб Мойше-Мордехай Айзенштат отправился в истинный мир, она все еще не может забыть, что он должен был стать, но не стал ее мужем.

Парило. Дни стояли жаркие и душные. Влажная жара давила на стены и лица. Небо закрылось облаками, как серым дымом, но дождь не шел. Ночами Переле не могла уснуть, ревматические боли терзали суставы ее рук, колени и спину. Ранним утром казалось, что птицы тоже щебечут хрипло, полуобезумевшие в ожидании дождя. Из-за того что Переле часто ходила к больному, в последние недели она, вопреки своему обыкновению, толком не занималась хозяйством у себя дома. Она пыталась подняться, чтобы прибрать квартиру, но у нее зарябило в глазах, как у роженицы, слишком рано вставшей с кровати. Тем не менее она сделала над собой усилие и оделась, потом снова прилегла, на этот раз — на диван. Муж должен был подать ей стакан чаю. Городские обывательницы говорили между собой, что жена городского проповедника так измучилась, ухаживая за гродненским раввином, что сама заболела. Одна обывательница из Каменной синагоги и Башка, жена даяна с Замковой улицы, пришли ее навестить. Обе гостьи сидели на стульях рядом с диваном, и Башка рассказывала, что она была с утешением у скорбящей раввинши Соры-Ривки. Та справляет семидневный траур, сидя на низенькой скамеечке, в лице у нее ни кровинки, и говорит она странные вещи.

— Я тоже собиралась сегодня же зайти к ней, но только я делаю шаг, вся комната крутится у меня перед глазами, — вздохнула Переле. — А что за странные вещи она говорит?

Башка рассказала, что, как всем известно, Сора-Ривка и раньше не любила, чтобы ее называли гродненской раввиншей. Но раньше она отвергала этот титул с улыбкой, теперь же начинает дрожать всем телом и плакать: «Не называйте меня гродненской раввиншей, я слишком дорого заплатила за этот титул». О чем она действительно хочет говорить, это о ее счастливой совместной жизни с мужем и о том, что он, будучи прикован болезнью к постели, не раз говорил ей, что более подходящей для себя жены, чем она, не мог бы найти. Когда она рассказывает об этом, у нее даже щеки розовеют. Однако она говорит об этом таким странным образом, словно ее кто-то в чем-то обвиняет.

— Ведь пары создаются на небесах, так о чем тут говорить? — ответила Переле, не открывая глаз, как будто боялась увидеть по лицу Башки, что та знает больше, чем рассказывает. — Как только немного соберусь с силами, я зайду к ней.