Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

Между Евой де Бальзак и Лорой Сюрвиль завязалась дружеская переписка.

Ева - Лоре Сюрвиль, 1 июня 1850 года:

"Бедному Оноре нынче утром пускали кровь... Наш чудесный доктор Наккар навещал его... Мы много говорили о вас нынче утром, и он был так растроган... Конечно, для вас не окажется новостью, что доктор Наккар одна из прекраснейших душ, какие вышли из рук Создателя".

Доктор Наккар у нее в большой милости: "Невозможно найти человека более ученого и вместе с тем более простого, более любезного и обаятельного". Софи Сюрвиль уже готова полюбить свою новую тетку, называет ее (в подражание дяде) "прелестная"; племянницы считают, что она оказывает благотворное влияние на своего гения. "С тех пор как дядя заболел, а потом женился, он стал такой милый и ласковый со своими". Все "небесное семейство" пьянеет от гордости, и все приятели чванятся оттого, что принц-президент Республики (Луи-Наполеон) приказал справиться о здоровье Бальзака.

Но Ева находит, что жизнь очень печальна "в этом несчастливом доме... Да неужели Господь Бог не сжалится наконец над нами? Неужели мы еще мало настрадались?" Но Бальзак хранит веру в будущее. Еще блестят его прославленные карие глаза с золотыми точечками, хотя лицо, покрытое могильной бледностью, опровергает этот уцелевший признак молодости. "Он стал лишь тенью самого себя..." - пишет Лоран-Жан, которого ужаснул облик друга. А Готье писал потом: "Нет ничего опаснее, как осуществленное желание... Совершился долгожданный супружеский союз; гнездышко для счастливой жизни выстлано пухом; "Бедные родственники" получили всеобщее признание. Это было слишком хорошо; ему оставалось только умереть... Но никто не ждал роковой развязки... Мы были твердо убеждены, что он переживет всех нас". Бальзак так часто и так убедительно говорил о долголетии, которое сулил ему колдун Балтазар, что и друзья в конце концов уверовали в это предсказание.

Добрый Тео, собравшийся ехать в Италию, 19 июня пришел на улицу Фортюне проститься. К несчастью, больного не было дома: он поехал в коляске (безумная неосторожность) в таможню выкупать свои дрезденские приобретения. Как у кузена Понса, коллекционер в нем бросал вызов болезни, только бы защитить свои сокровища. Он был в отчаянии, что разминулся с Готье, и продиктовал жене короткое письмо к нему: "Хоть вы и не застали меня дома, это не значит, что мне стало лучше. Я лишь кое-как дотащился до таможни - вопреки запрещениям врачей... Мне подают большие надежды на выздоровление, но я навсегда должен оставаться на положении бессловесной и недвижимой мумии. Я хочу хоть этим письмом ответить на вашу дружбу, она мне стала еще дороже в одиночестве, в котором держит меня медицина". В конце письма больной собственноручно нацарапал" каракулями, которые почти невозможно было прочесть: "Я больше не могу ни читать, ни писать". С какой силой он описал бы в одном из своих романов эту смерть заживо и эту трагическую беспомощность!

Несколько раз у больного и его жены появлялась иллюзия выздоровления. Доктор Наккар, приходивший каждый день, поставил диагноз - острое белковое мочеизнурение; он видел в кажущемся улучшении лишь временное ослабление болезни. У старика врача сложилось наилучшее впечатление о госпоже Ганской: "благородное, великодушное и возвышенное сердце". Бальзака навестили Поль Мерис и Огюст Вакери; больной принял их в халате, полулежа в глубоком кресле. Посетители пожали ему руку, пытаясь скрыть свою печаль. "Побеседуйте с моей женой, - сказал им Бальзак. - Мне сегодня запрещено разговаривать, но я буду вас слушать".

Побывал у больного и Виктор Гюго, полный важности и дружелюбия, пышущий здоровьем. Он пришел в хороший день: Бальзак был весел, полон надежды, не сомневался в своем выздоровлении, смеясь, показывал свои отеки. Впоследствии Гюго рассказал об их беседе.

"Мы много говорили и спорили о политике. Он упрекал меня за мою "демагогию", а я его - за легитимизм. Он мне говорил: "Как вы могли так безмятежно отказаться от звания пэра Франции, самого прекрасного после титула короля Франции!" И еще он говорил мне: "Я приобрел особняк Божона без сада, но зато с хорами в маленькой часовне, что стоит на углу улицы. У меня на лестнице есть дверь, ведущая в часовню. Один поворот ключа - и я могу слушать мессу. Для меня эти хоры дороже сада". Когда я уходил, он, с трудом передвигаясь, проводил меня до этой лестницы, показал эту дверь и крикнул жене: "Главное - пусть Гюго посмотрит все мои картины!"