Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

"Как сладостны, как быстролетны те минуты нашей жизни, когда волны радости затопляют нас, когда душа ширится и отражает чистую синеву неба, сияющего бессмертной молодостью! Но как долго тянулись годы, предшествовавшие этим мгновениям, и какими тяжкими становятся часы, следующие за ними, какой острой болью пронизывают они сердце!.. Кажется, приснился тебе дивный сон, а меж тем это была жизнь, чудесная, счастливая, полная жизнь, райское блаженство, ибо сердце, свободное от пошлой корысти, чувствовало, как его мягко убаюкивают где-то высоко, в самых чистых сферах эфира, и ему так хорошо, так спокойно, словно в невинные дни детства... Восторги, очарование, подлинное счастье, преклонение перед идеалом, радости чистые, радости наивные, внутренние голоса, волшебные воспоминания, как эхо пробуждающиеся в душе, взволнованные, трепетные звуки любимого голоса, утешьте меня в одиночестве и укрепите мою надежду..."

Она удостоила признать, что ее возлюбленный - один из самых великих людей всех времен. А он на обратном пути в Париж - через Берлин и Франкфурт - все вспоминал о санкт-петербургских вечерах. "В душах, на редкость нежных и страстных, царит культ воспоминаний, и воспоминание о милых сердцу чертах всегда со мной, оно живет во мне, оно просится на уста..." В разлуке какая-то вялость овладела его умом, "в сердце закралась тоска", стало "трудно жить". По приезде в Париж он почувствовал себя так плохо, что обратился за советом к доктору Наккару, и тот по обыкновению поставил диагноз, что у Бальзака воспаление мозга. А это, скорее, была "грусть о милых сердцу чертах", думал Бальзак.

"Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль, как Наполеон без солдат при Березине; я оказался отторженным от своей среды, от своей жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве, ни в Невшателе не было этого постоянного излияния чувств, этого долгого обожания, часов задушевной беседы..."

Из своего безмятежного пребывания в России он вынес радостную уверенность, что вся его жизнь могла бы стать такой же приятной и полной очаровательных чувственных радостей. В газетах сообщалось, что готовятся преследования католиков на Украине. Хоть бы Эвелина поскорее подписала полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему!

Разумеется, в Париже продолжали болтать о том, как царь щедро заплатил Бальзаку за то, чтобы он ответил на книгу "этого чертова французского маркиза". В письме к Ганской от 7 ноября 1843 года мы читаем: "Прошел слух, чрезвычайно для меня лестный, что мое перо оказалось необходимым русскому императору и что я привез с собой богатые сокровища в качестве платы за эту услугу. Первому же человеку, который сказал мне это, я ответил, что, как видно, люди не знают ни вашего великого царя, ни меня". А немного позднее (31 января 1844 года) он пишет Ганской: "Говорят, что я отказался от огромной суммы, предложенной мне за то, чтобы я написал некое опровержение... Вот глупость! Ваш государь слишком умен, чтобы не знать, что купленное перо не имеет ни малейшего авторитета... Я, понятно, и не думаю писать ни за, ни против России. Да разве в мои годы человек, чуждый всяких политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?"

В Париже его ждала Луиза де Бреньоль, вышивая диванную подушку, предназначенную ему в подарок. На что она надеялась? Эта служанка-госпожа жила в добром согласии с "небесным семейством", переносила от одних его членов к другим взаимные упреки и обостряла и без того уже напряженные отношения. Больше, чем своим родным, Бальзак уделял внимания Анриетте Борель, так называемой Лиретте. Бывшая гувернантка Анны Ганской, протестантка, обратившаяся в католичество, хотела поступить в монастырь во Франции. Так как она уже перешагнула предельный возраст, для этого требовалось специальное разрешение архиепископа Парижского. Бальзак взял на себя необходимые хлопоты.

А как с Жарди? На Жарди еще не нашлось покупателя. Бальзаку снова улыбнулась мысль благоустроить дом и участок для своей любимой. Несмотря на коварную глину, Жарди имело свои достоинства. По железной дороге можно было за четверть часа доехать до Шоссе д'Антен. Когда-нибудь Жарди стало бы давать молоко, масло, фрукты. И вдобавок ко всему оно позволило бы Бальзаку говорить академикам: "Видите, у меня есть недвижимое имущество, я могу быть избранным". Ведь он опять стал делать визиты академикам и объяснял это Эвелине Ганской следующим образом:

"Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным, это будет праздник, который я держу в запасе для моей Евы, для моего волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато стою во главе литературы, которую туда не допускают, и, право, мне приятнее быть такого рода Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной чести я не стану раньше 1845 года..."