Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

Эти схватки с кредиторами и эти волнения убивали Бальзака, и все же он мог гордиться выполненной работой. "Гамбара", "Массимилла Дони", "Выдающаяся женщина"... "Надеюсь, дровосек достаточно нарубил дров? Надеюсь, чернорабочий не сидит сложа руки?!" И тем не менее, когда Бальзак осмеливался выйти из своего тайника, еще находились парижане, которые спрашивали у него: "Ну что? Ничего новенького не собираетесь выпустить?" На бульваре он встретил Джеймса Ротшильда, и тот осведомился; "Что вы сейчас поделываете?", хотя роман "Выдающаяся женщина" уже две недели как печатался в газете "Ла Пресс"! Ах, как изнурял его этот сизифов труд, как мучительно было непрестанно вкатывать на гору каменную глыбу! В письмах к госпоже Ганской он все перебирал свои вечные обиды: "Неужели мне надо в пятый или шестой раз объяснять вам причины моей нищеты?.." И вновь начинались жалобы: в 1828 году родные отказали ему в куске хлеба; позднее его закабалил скаредный Латуш, потом обанкротился Верде; ростовщики, давая деньги в долг, драли по двадцать процентов; потом случился пожар на улице По-де-Фер; потом произошел ужасный крах "Кроник де Пари"! Эвелина упрекает его за расточительность? Но ведь для человека, у которого каждый час стоит пятьдесят франков, траты на лошадь и экипаж - сущая экономия; да и если писатель не имеет вида богатого человека, издатели будут его обирать.

"Если в вас не вызывает восхищения человек, который, неся бремя такого долга, одной рукой пишет, другой сражается, никогда не совершает подлости, не унижается ни перед ростовщиком, ни перед журналистами, никого не умоляет - ни кредитора, ни друга, не падает духом в самой недоверчивой, самой эгоистичной, самой скупой в мире стране, где дают взаймы только богачам, где писателя преследовали и преследует клевета, где говорят про него, что он сидит в долговой тюрьме, тогда как он в это время был возле вас в Вене, - если такой человек не вызывает в вас восхищения, значит, вы ничего не знаете о делах мира сего!.."

Ева Ганская и в самом деле ничего не знала о делах парижского мира, и Бальзак втайне жалел, что больше нет у него драгоценной советчицы великодушной Лоры де Берни, которая вселяла в него бодрость в дни его юности, помогла стать писателем, воспитала его вкус... Никогда она не боялась написать на полях рукописи: "Плохо!.. Фразу надо переделать..." Ему так хотелось, чтобы Эвелина Ганская заменила умершую.

"Cara carina [милая душечка (ит.)], поймите же своим светлым умом, озаряющим сиянием ваше прекрасное чело, поймите, что я полон слепого доверия к вашим суждениям о литературе; в этом отношении я считаю вас наследницей ангела, утраченного мною; все, что вы мне пишете, тотчас становится предметом долгих моих размышлений. И поэтому я жду "с обратной почтой" вашей критики по поводу "Старой девы". Как хорошо умела все подмечать та, что была мне очень дорога, та, которую я считал своей совестью и голос которой все еще звучит в моих ушах! И вот прошу, перечтите роман и страница за страницей делайте свои замечания, отмечая точно, какие образы, какие мысли вас коробят, указывая, следует ли их убрать и заменить другими или только внести в них поправки. Говорите без всякой жалости и снисхождения. Смелее, дружочек!"

Госпожа Ганская отнюдь не была глупа или недостаточно образованна для того, чтобы стать "литературной совестью" Бальзака, ей недоставало того, что отличало Лору де Берни, - бескорыстного восхищения писателем и вместе с тем ласковой откровенности в своих суждениях. В переписке Бальзака с Чужестранкой, да и во всех их взаимоотношениях, несмотря на любовные воспоминания, не чувствуется душевного согласия. Эвелина порицала, проповедовала, рассуждала, а он все вздыхал, что их разделяют и взгляды, и расстояние.

И снова он пускался в жалобные сетования. Поток фраз, где глаголы поставлены в настоящем времени, напоминал порою монолог из "Женитьбы Фигаро".

"В 1827 году я хочу оказать услугу фактору типографии, а из-за этого в 1829 году оказываюсь обремененным долгами на сумму в сто пятьдесят тысяч франков и остаюсь без куска хлеба в жалкой чердачной каморке. Мимоходом я уподобляюсь Дон Кихоту, защитнику слабых, надеюсь поднять дух в Жюле Сандо и трачу на это слабое существо четыре-пять тысяч франков, которые могли бы спасти кого угодно, но уж только не его!.. Мне тридцать восемь лет, я погряз в долгах... Уже седина серебрится в моих волосах... Ах, Эвелина, Эвелина, как ты мучаешь меня!"

К началу лета 1837 года Бальзак мечется, как раненый зверь. Великолепный мозг отказывается работать. В одном легком при выстукивании слышна целая симфония хрипов. Добряк доктор Наккар, неустанный спаситель, встревожен и посылает своего пациента в Саше, предписав ему не работать, развлекаться, совершать прогулки. Разумное предписание! Не работать! Да ведь нужно закончить "Цезаря Бирото" и написать "Банкирский дом Нусингена"!