Болеслав Прус - Эхо музыки

Развалившись на стуле, он закурил папиросу и скоро стал опять клевать носом. И снилось ему, что он командует ротой, одетой в сермяги и пиджаки, и ни у одного из солдат нет оружия, и ни один не умеет повернуться, как полагается в строю, не знает, где правая сторона, где левая. А скоро парад, и на военном плацу уже гарцует на конях весь штаб полка!

Пот выступил на лбу у фельдфебеля. "Боже, какой срам! Был бы у меня под рукой ящик пороху, взорвал бы всю эту сволочь да и себя вместе с ними".

Он вдруг проснулся и, вспоминая свой сон, пробормотал:

- Я вам покажу, что значит служба! Или сделаю из вас настоящих солдат, чтобы не позорили меня, или всех в порошок...

Он не успел договорить, так как в эту минуту новобранцы вскочили с мест и толпой бросились к окнам.

"Бунт?" - подумал ошеломленный фельдфебель и невольно схватился за револьвер.

А люди уже распахнули окна и радостно кричали:

- Ясек! Скрипач! Здорово!

Сейчас и фельдфебель услышал долетавшие из-за забора звуки скрипки. Кто-то наигрывал знакомую песенку:

А хочешь весело пожить,

Ступай-ка в армию служить...

- Ясек! Иди сюда, к нам! Поиграй ты нам напоследок!..

Скрипка умолкла, а на заборе, который тянулся в нескольких шагах от окон, появился сам музыкант, пожилой, невзрачный оборванец. Ясек считался лучшим скрипачом во всей округе, но сильно пил и мало зарабатывал, потому что был человек со странностями: чаще всего играл людям бесплатно, а для иных ни за что не соглашался играть и за самую щедрую плату. Жилья у него не было, ходил он в обносках, подаренных добрыми людьми.

Музыкант примостился на заборе и, настраивая скрипку, отрывисто и хрипло говорил:

- Хожу я по базару, смотрю - у магистрата собрались бабы и ревмя ревут. Спрашиваю: чего воете? "Хлопцам нашим лбы забрили..." А где же они, говорю, хлопцы ваши? "Да в старой казарме, а нас туда не пускает этот пес, фельдфебель". Ну, говорю, меня-то пустит! Пришел я под забор, слушаю - у вас тихо. Неужто спят? А солтыс мне говорит: "Они носы повесили, оттого что фельдфебель у них - гроза". Ну, думаю себе, коли хлопцы в таком горе, так надо их потешить... Не таких удавалось мне растормошить!

Говоря это, он улыбался запавшими губами и, прижав скрипку подбородком, размахивал смычком.

- Смотрите, как расселся на заборе! Угостить бы его водочкой, то-то бы заиграл! - говорили рекруты.

Фельдфебель был удивлен. Каким чудом этот жалкий и грязный урод сразу развеселил всех? Оживился даже заплаканный мещанин, рвавшийся к жене, заулыбался даже бледный Мошек Бизмут!

- Эге, тут что-то есть! - подозрительно буркнул фельдфебель, мысленно спрашивая себя, не лучше ли прогнать скрипача.

Но в эту минуту тот коснулся струн. Только проиграл он несколько первых тактов, как один из рекрутов, узнав мелодию, затянул:

Не затем поется, чтоб всем слышно было,

А затем, чтобы душа не ныла!

Ему стали вторить другие:

Не затем поется, чтобы нас слыхали,

А чтобы веселье по свету гуляло!

Фельдфебель с интересом прислушивался. И ему эта песня была знакома, когда-то он знал и слова и мотив, но давно позабыл.

А музыкант уже заиграл другое, и хор тотчас подхватил:

В несчастливый час мы сошлись с тобою.

Расстаться нам наступило время,

Пусть далеко ты, не подашь мне вести,

Все равно сердца вечно будут вместе.

Пресвятая дева, сжалься надо мною,

Ты всегда была мне матерью родною.

Ниспошли мне силы, дай мне утешенье.

Помоги, откликнись на мое моленье.

Так одна мелодия сменялась другой, звучала песня за песней, и фельдфебель, к своему удивлению, припоминал каждую из них. Но не только это его поразило. Старый музыкант по временам извлекал из своей скрипки такие удивительные звуки, что фельдфебеля дрожь пробирала. Он не раз слыхал игру полковых оркестров, но никогда музыка не волновала его так - казалось, звуки проникают в грудь, доходят до самого дна сердца.

- Ну и чудак! - прошептал фельдфебель, глядя в запотевшее окно на скрипача, который, заложив нога за ногу, сидел на заборе, как в кресле.

Новобранцы пели, а фельдфебель уже не вслушивался в слова. Он был весь захвачен удивительной музыкой. То были не звуки мертвого инструмента, а рыданья и вздохи, то говорили тоска и боль, разрывающие человеческую грудь. И ему они когда-то были понятны, но когда? Может быть, когда он был унтер-офицером? Нет, много раньше, в деревне, когда и он выводил детским тонким голоском:

Шла сиротка мимо сжатой полосы, на нее напали злые псы.