Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

- А как родители, ждут меня на каникулы? - перебила его Мадзя со все возрастающим беспокойством.

- Совсем не ждут! - ответил пан Ментлевич с еще более умильной улыбкой и состроил такую мину, что Мадзя просто опешила, тем более, что она все время чувствовала на себе пристальный взгляд Сольского.

Больше она не задавала вопросов Ментлевичу, и тот, ободренный любезным приемом, начал разглагольствовать о том, как он счастлив. Всего несколько месяцев назад, он, оказывается, отчаянно влюбился в панну Евфемию и узнал, что она тоже давно его любит. В заключение гость намекнул, что дельце, которое он обделал с Корковичем, принесет ему несколько сот рублей в год, что пани Коркович - почти такая же светская дама, как его будущая теща, пани заседательша, и, наконец, попрощался - сперва с Сольским, затем с Мадзей и Адой, заверив их, что его дамы не преминут завтра же засвидетельствовать им свое почтение.

Когда гость удалился, отвешивая глубокие поклоны, Сольский вдруг спросил у Мадзи:

- Вы были знакомы с Людвиком Круковским? Он наш дальний родственник. Я не видел его уже несколько лет, но... слышал, что у него была любовная драма где-то в провинции, может быть, даже в Иксинове?

Мадзя смотрела на него, как загипнотизированная. В уме у нее все смешалось: панна Евфемия, смерть Цинадровского, предложение, которое делал ей пан Людвик, сегодняшний визит Ментлевича и то раздражительное состояние, в котором она сейчас находилась.

- Вы были знакомы с Круковским? - не унимался Сольский.

- Я была хорошо знакома с ним, - ответила Мадзя.

- Какая же это история приключилась с ним... наверно, в Иксинове? допытывался Сольский, не сводя с Мадзи глаз.

- Так... какое-то недоразумение, - тихо ответила Мадзя, чувствуя, что ей стыдно за панну Евфемию.

- И как он вам понравился?

- Мне кажется, он хороший, благородный человек. Знаешь, Адочка, обратилась она к панне Сольской, - это сестра пана Людвика в день моего отъезда подарила мне браслет с сапфиром. Но куда мне его надевать!

Сольский сразу остыл. Если у его родственника и была любовная драма в Иксинове, то, конечно, не с Мадзей. Иначе сестра пана Круковского, известная ему как женщина строгих правил, не стала бы делать Мадзе подарки.

Пан Стефан снова повеселел и принялся подшучивать над Мадзей: она, мол, теперь обречена провести с ними все лето, так как родные отреклись от нее и на каникулах не желают ее видеть. Прощаясь с дамами, он прибавил, что поедет в Иксинов и заварит там такую кашу, что родители Мадзи отрекутся от нее навсегда. Сестра при этом бросила на него укоризненный взгляд.

- О, это вам не удастся, - возразила Мадзя, тоже немного повеселев.

- Посмотрим! - сказал Сольский, целуя ей руку.

- Милый Стефек, - поспешно вмешалась Ада, - ступай наконец к себе... и займись своими делами, - прибавила она многозначительно.

Вернувшись к себе, Сольский схватился руками за голову.

"Да я с ума схожу! - думал он. - Кого-кого, а уж ее-то я не должен был подозревать. Нет, надо с этим покончить! Придется нашей родне принять меня с ней либо совсем отказаться от меня".

Такие же мысли появились и у панны Сольской. Когда брат вышел, она сказала:

- То ли у меня ум за разум зашел, то ли в нашем доме все сумасшедшие...

И, обняв Мадзю, она осыпала ее поцелуями.

- Мадзенька, - шептала она с необычной нежностью, - я вижу, тебя что-то мучает. Так вот, я, человек более опытный, говорю тебе, никогда не надо падать духом. Порой кажется, что положение совсем безвыходное, а пройдет день-другой, и все прояснится и уладится наилучшим образом.

Мадзя посмотрела на нее с удивлением. Но панна Сольская не стала пояснять свои загадочные слова и, избегая взглядов подруги, торопливо вышла из комнаты.

"Что им нужно? Чего они меня мучают?" - подумала Мадзя. Ею снова овладела тревога и непреодолимое желание бежать из дома Сольских.

К обеду пан Стефан и тетушка Габриэля не вышли, за столом сидели только Мадзя и Ада. Обе девушки время от времени обменивались односложными замечаниями и почти не притрагивались к еде.

После кофе Ада снова с лихорадочной нежностью обняла Мадзю и пошла наверх к тетушке Габриэле. Она провела наедине со старушкой около часа, и до чуткого слуха Эдиты то и дело доносились возбужденные голоса. Затем тетка и племянница расплакались. Затем пани Габриэля приказала опустить шторы и, улегшись в шезлонге, сердито сказала Эдите, что хочет побыть одна, а панна Ада с покрасневшими глазами, но улыбающаяся уехала в город.