Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

В тот вечер, у Арнольдов, пану Казимежу вздумалось изложить Мадзе свою собственную философскую систему, которая на деле не была ни системой вообще, ни тем более его собственной. Пан Казимеж говорил так логично и убедительно, а Мадзя так свято верила в его гениальность, что идеальный образ мира в ее подавленной душе покрылся трещинами, как лед перед вскрытием реки. Не успела Мадзя прийти в себя, как на нее свалился второй удар: мистификация с портретом, якобы нарисованным духами.

Так, на протяжении одного часа, в одном и том же зале, произошли два события, прямо противоположные по характеру. Ада Сольская, скептически настроенная ученица Геккеля, уверовала в рисующих духов, а Мадзя с ее наивной верой перестала верить даже в собственную душу.

Небо, сотканное из головок и крылышек ангелов, вмиг исчезло, как театральная декорация, и перед Мадзей открылась пустыня, ужаснее самой могилы. Погасло сияние, озарявшее землю, весь мир окутался черным покровом, на фоне которого еще ярче запылали огни человеческих страданий.

С этой минуты душа Мадзи уподобилась разбитому зеркалу: все отражалось в ней в чудовищно искаженных образах, и они множились и разрастались с каждым новым потрясением. Ада в глазах Мадзи была теперь не скорбным ангелом, а скучающей знатной дамой, которая вчера забавлялась женским союзом, третьего дня - ею, Мадзей, а сегодня уже увлекается духами. Пан Стефан из доброго гения превратился во взбалмошного богача, который не только не намерен пристраивать на свой завод неудачников, но и не терпит ни малейшего противоречия своей минутной прихоти.

Светоч духа для Мадзи померк, хуже того, растворился в небытии. Осталась только земля, окутанная мраком, а на ней - толпа людей, страдающих неизвестно за что.

Но человеку необходима цель в жизни, он должен к чему-то стремиться, и Мадзя со всей энергией отчаяния ухватилась за модный призыв: трудиться для будущих поколений.

"Пусть нам худо, зато хоть им будет хорошо, - думала она. - У нас либо нет средств для того, чтобы жить полной жизнью, либо мы отравлены ложными предрассудками; так пусть хоть потомки наши найдут средства, которых нет у нас, пусть хоть им не мешают жить предрассудки".

Но не успела еще эта мысль созреть в душе Мадзи, как по странной случайности ее невольно опроверг Дембицкий своим фантастическим рассказом о потопе. И снова перед девушкой встал вопрос: чего стоит человечество вместе с шаткими своими принципами? Не напоминает ли оно лесной муравейник, которому грозит уничтожением пробегающий зверь или обломившаяся сухая ветвь?

Ни одного из прежних идеалов не осталось у Мадзи: исчезли небо, земля, вера в героев, молитва. Душа девушки была разбита, истерзана, и чтобы залечить эти раны, требовалось время. Мадзя становилась все раздражительней, у нее даже появились признаки эгоизма, свойственного людям страдающим, которым безразлично все, кроме их страдания.

Панна Сольская, видя Мадзю в таком душевном смятении, решила, что подруга влюблена в Стефана, и рассердилась на брата. Элена Норская заподозрила Мадзю в любви к пану Казимежу и, усмехаясь, сказала себе: "Какая глупышка!"

Ни одной из них не пришло в голову, что право терзать человеческие сердца дано не только несчастной любви и что в душе человека может подняться всесокрушающая буря по причинам вовсе не любовного, а скорее метафизического свойства.

Мадзе нужен был отдых, отдых во что бы то ни стало, отдых в уединенном уголке, где она не видела бы ни панны Малиновской, ни учителей пансиона. Отдых в такой глуши, где она не могла бы встретить Маню Левинскую, которая в порыве благодарности упала к ее ногам, где не надо было бы по нескольку раз в день видеть чопорную и надменную тетушку Габриэлю, встревоженные глаза Ады, а главное, пана Стефана. Мадзя чувствовала, что этот человек раздражен, но старается в ее присутствии владеть собой, и терзалась, думая, что, быть может, она-то и есть виновница этого раздражения. Она, но почему? Значит, сплетни дошли и до Сольских!

"Ах, скорей бы каникулы!" - говорила про себя Мадзя.

Вид Сольского становился для нее невыносим. Она начала бояться пана Стефана, как больной боится смерти. Минутами Мадзе казалось, что, доведись ей остаться с ним в комнате наедине, она выскочила бы в окно.

Две-три недели, проведенные в тишине и уединении, могли бы возвратить Мадзе душевное равновесие. Но тишины не было, да и быть не могло. Никто не догадывался о настроении Мадзи, довериться было некому, а житейские волны неумолимо несли ее вперед, навстречу всяким случайностям и пучине. Здоровый, довольный собой человек даже не замечает привычного водоворота жизни, но люди надломленные, попав в него, теряют голову, а несчастливцы тонут.