Болеслав Прус - Кукла

И он бросился Вокульскому на шею, чуть не плача.

Вокульский в третий раз усадил его в кресло. В эту минуту в дверь постучали.

- Войдите!

В комнату вошел Генрик Шлангбаум. Он был бледен, глаза его метали молнии. Встав перед паном Томашем, он поклонился и сказал:

- Сударь, я Шлангбаум, сын того "подлого" ростовщика, которого вы так поносили в магазине в присутствии моих сослуживцев и покупателей...

- Сударь... я не знал... я готов на любое удовлетворение... а прежде всего - прошу извинить меня... Я был очень раздражен, - взволнованно говорил пан Томаш.

Шлангбаум успокоился.

- Нет, сударь, - возразил он, - вместо того чтобы давать мне удовлетворение, вы лучше выслушайте меня. Почему мой отец купил ваш дом? Не об этом сейчас речь. Но я могу доказать, что он вас не обманул. Если угодно, мой отец уступит вам этот дом за девяносто тысяч. Больше того, - взорвался он, - покупатель отдаст вам его за семьдесят тысяч...

- Генрик! - остановил его Вокульский.

- Я кончил. Прощайте, сударь, - ответил Шлангбаум, низко поклонился Ленцкому и вышел.

- Неприятная история! - помолчав, заметил пан Томаш. - Действительно, я в магазине сказал несколько резких слов по адресу старика Шлангбаума, но, право же, я не знал, что его сын тут работает... Он вернет мне за семьдесят тысяч дом, который сам купил за девяносто. Забавно!.. Что вы скажете, пан Станислав?

- Может быть, в самом деле дом не стоит больше девяноста тысяч? - робко спросил Вокульский.

Пан Томаш начал застегиваться и поправлять галстук.

- Спасибо вам, пан Станислав, - говорил он, - спасибо и за помощь и за участие... Вот так история с этим Шлангбаумом!.. Ах да!.. Белла просила вас звать завтра к обеду... Деньги получите у поверенного нашего князя, а что до процентов, которые вы изволите...

- Я немедленно выплачу их за полгода вперед.

- Очень, очень вам благодарен, - сказал пан Томаш и расцеловал его в обе щеки. - Ну, до свидания, до завтра... Не забудьте про обед...

Вокульский провел его через двор к воротам, у которых уже стоял экипаж.

- Ужасная жара, - говорил пан Томаш, с трудом усаживаясь в экипаж с помощью Вокульского. - Но что за история с этими евреями?.. Дал девяносто тысяч, а готов уступить за семьдесят... Забавно... Честное слово!

Лошади тронулись, экипаж покатился к Уяздовским Аллеям.

Домой пан Томаш ехал словно в дурмане. Жары он не ощущал, только общую слабость и шум в ушах. Минутами ему казалось, что не то он одним глазом видит не совсем так, как другим, не то обоими видит хуже обычного. Он откинулся в угол кареты и при каждом толчке покачивался, как пьяный.

Мысли и ощущения как-то странно путались в голове. То он воображал, что опутан сетью интриг, от которых спасти его может только Вокульский. То ему казалось, что он тяжело болен и только Вокульский сумел бы его выходить. То чудилось, будто он умирает, оставляя разоренную, всеми покинутую дочь, о которой позаботиться мог бы только Вокульский. И, наконец, ему пришло в голову, что хорошо бы иметь собственный экипаж с таким легким ходом и что, попроси он Вокульского, тот бы, наверное, подарил ему свой.

- Ужасная жара! - пробормотал пан Томаш.

Лошади остановились у подъезда, пан Томаш вылез и, даже не кивнув кучеру, пошел наверх. Он с трудом волочил отяжелевшие ноги и, едва очутившись у себя в кабинете, упал в кресло и как был, в шляпе, не шевелясь просидел несколько минут, к величайшему изумлению слуги, который счел нужным позвать барышню.

- Видно, дело кончилось неплохо, - сказал он панне Изабелле, - потому что его милость... как будто немножко... того...

Весь день панна Изабелла держалась с напускным равнодушием, однако на самом деле с величайшим нетерпением поджидала отца, чтобы узнать о результате торгов. Она пошла к нему в кабинет, ускорив шаги лишь настолько, насколько это допускали правила приличия. Панна Ленцкая всегда помнила, что девушке с ее именем не подобает проявлять свои чувства даже по поводу банкротства. И все же, как она ни владела собою, Миколай (по ее яркому румянцу) заметил, что она волнуется, и еще раз вполголоса сказал:

- Ну, наверное, хорошо кончилось, оттого его милость и... того...

Панна Изабелла нахмурила свой прекрасный лоб и захлопнула за собою дверь кабинета. Отец все еще сидел, не снявши шляпы.

- Что же, отец? - спросила она, с некоторой брезгливостью глядя на его красные глаза.

- Несчастие... разорение! - отвечал пан Томаш, с трудом снимая шляпу. Я потерял тридцать тысяч рублей.

Панна Изабелла побледнела и опустилась на кожаный диванчик.