Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Примером может служить Александр Никитенко, оценивший в дневнике 1913 г. свое назначение. «Сегодня министр очень долго говорил со мной ‹…›. Действуйте, – между прочим сказал он, – по системе, которую вы должны постигнуть не из одного цензурного устава, но из самих обстоятельств и хода вещей. Но при этом действуйте так, чтобы публика не имела повода заключать, будто правительство угнетает просвещение» (Никитенко, 2005, 46).

См. Гройс (Groys): «Социалистический мимезис ‹…› направлен на скрытую сущность вещей, а не на их явление ‹…› Социалистический реализм ‹…› ориентируется на нечто, что еще не существует, но должно быть создано» (1988, 58). Соцреализм творит идеологическую действительность, исходя не из того, что есть, но из того, чему надлежит быть; социалистический реализм – это поэтика «несуществующего» (Там же, 57).

Разумеется, что имеют место и субверсивные контрстратегии, подрывающие этот дискурс правды. Они представлены текстами позднего авангарда 1930-х годов или произведениями диссидентов, использовавших эзопов язык. К стратегии «субверсивного утверждения», опровергающего тоталитарное слово с опорой на его собственные ресурсы, см.: Sasse / Schramm, 1977.

С этим сопряжена проблема взаимосвязи мысли и поступка. Так, Соловьев в сочинении «Оправдание добра» (1897) считает основанием морально-правовой оценки «внутреннее поступка» (см. рассуждения Ю. Мурашова в связи со сценой суда в «Братьях Карамазовых»: Murašov, 2001).

Лосев предлагает проводить различие между эзоповым языком и загадкой по признаку амбивалентности. В загадках, как и в эзоповом языке, референт не называется эксплицитно в самом тексте; функция такого текста – подтолкнуть читателя к поиску собственного наименования референтного объекта; текст загадки представляет собой, так же как и текст на эзоповом языке, «неполное и/или искаженное (трансформированное / метафорическое) описание загадочного объекта» (Loseff, 1994, 29; Лосев цитирует дефиницию загадки Юрия Левина). Однако в загадке, басне или аллегории «образ формируется не на основе амбивалентности, а в соответствии с четко закрепленными мифологическими коннотациями» (41).

Это соответствует морально-философскому или теологическому подходу к проблеме; иначе подходят к ней теории, которые придают фантазии и воображению положительный смысл. См.: Lachmann, 1998.

«Неправда ( falsiloquium ) не равнозначна лжи. Ложь характеризуется не только разрывом между речью и духом, но и тем, что она наносит вред самому говорящему или другому человеку, тогда как простая неправда не всегда связана с нанесением вреда» (Baumeister: Elementa philosophae recentioris. Цит. по: Bien, 1980, 538).

«Политик должен уметь симулировать и диссимулировать и не краснеть, если ему приходится вынужденно лгать из государственных соображений. В том, что не все falsiloquia греховны, а многие допустимы и даже представляют собой bona opera , эти моралисты придерживаются единого мнения. Что касается политических falsiloquia , то следует лишь внимательно следить за тем, чтобы falsiloquium не обнаружилась» (Chr. Heumann: Politischer Philosophus. Das ist, vernunftmäßige Anweisung zur Klugheit im gemeinen Leben [Политический философ. То есть разумное руководство к умному поведению в общественной жизни]. Цит. по: Bien, 1980, 538).

Бенжамен Констан, которому Кант отвечает в своем эссе «Известие о близящемся завершении…» («Verkündigung des nahen Abschliessens…»), уточняет предпринятое просветителями оправдание лжи в политике в том смысле, что долг говорить правду существует лишь постольку, поскольку правом говорить правду обладает и собеседник. Эта поправка привлекает внимание Канта, утверждающего долг правдивости как нравственный закон и долг человека перед самим собой и другими людьми. «Во всем, что он [человек] говорит, он должен быть правдив (он не должен обманывать)»; «Нарушение этого долга правдивости называется ложью» (Kant, 1923, 421). Еще радикальнее это требование звучит у Фихте: «Нравственный образ мысли не знает лжи; лгать означает встать на сторону зла» (Fichte, 1963, 285).

В этой связи Арендт рисует апокалиптическую картину гибели мира: «Там, где факты последовательно подменяются ложью и тотальной фикцией, выясняется, что никакой замены правды не существует. Ибо в результате дело обстоит не так, что ложь признается за правду, а правда развенчивается как ложь, но так, что уничтожению подвергается сама способность человека ориентироваться в действительности, ибо в основе этой способности и лежит разграничение истины и лжи» (Arendt, 1972, 83). Именно такое исчезновение способности ориентироваться в мире действительности демонстрирует в пьесе «Дело» фигура Муромского – ложь буквально доводит его до смерти.