Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

См. сборник «Гоголь и Мейерхольд» (М., 1927). Как Белый, так и Лозовский защищают Мейерхольда от обвинений не только в искажении гоголевского текста, но и в мистицизме, как гласил второй топос антимейерхольдовской критики.

В различные исторические эпохи и в различных контекстах понятие «официальное слово» несет в себе разное содержание. Мейерхольд подразумевает слово, санкционированное цензурой; раскольники – слово пореформенной церкви (после реформы патриарха Никона) и искаженное ею слово Священного Писания; художники эпохи сталинизма – слово, отвечающее доктрине соцреализма, лозунги и образы, провозглашающие «светлое будущее». Важный аспект официального слова – его потенциальная перформативность.

Из многочисленных дефиниций лжи я выбираю мнение вольфианца Баумейстера (цит. по: Bien, 1980, 535), поскольку в нем ясно зафиксированы семантические компоненты – разрыв между сигнификантом и сигнификатом.

Так это выглядит с точки зрения неофициального слушателя / зрителя / читателя; именно эта перспектива, близкая Мейерхольду и многим героям анализируемых драм, сохраняется мною и в ходе дальнейшего изложения.

В определении Вейнриха отношения контрадикции следует заменить на отношения альтернативные, так как, например, поэтический язык как язык двойных знаков функционирует скорее по альтернативному принципу.

Ср. тезис Пикон-Валлен, согласно которому постановки, осуществленные Мейерхольдом до 1926 года, ведут к «Ревизору», а спектакль по «Мандату» (премьера состоялась в апреле 1925 года) явился его генеральной репетицией. Исследовательница цитирует статью Адриана Пиотровского (Жизнь искусства, 1925, № 35, С. 5), в которой говорится, что последний акт «Мандата» является ключом к разгадке «Ревизора», в котором Мейерхольд так своевольно истолковал Гоголя, превратив веселую комедию в спектакль глубоко трагический (Picon-Vallin, 1990, 247).

В амбивалентности заключен и субверсивный потенциал театра, ибо он не только отображает, но и осмысляет изображаемое. Отсюда столь важное значение театра в тоталитарной культуре: создавать иное пространство жизни, противопоставленное официальному, подрывающее его правду. Такова была, например, и роль Театра на Таганке в эпоху застоя.

Понятие идеологического знака лишено полной определенности, поскольку авторы, стоящие на марксистских и критических позициях (например, В. Волошинов, Ф. Джеймисон), подчеркивают идеологичность знака как такового. По мысли Волошинова, «сфера идеологии совпадает со сферой знаков ‹…› Все идеологическое имеет знаковый характер» (Волошинов, 1930, 16); Джеймисон настаивает на «разоблачении культурных артефактов как символов социального действия» (Jameson, 1988, 16). В марксистско-ленинской теории этому ценностно-нейтральному понятию было придано положительное коннотативное значение: идеология рассматривается как инструмент классовой борьбы (Ленин), знаки – как средство утверждения новой идеологии, нового строя и демонстрации его преимуществ. Именно в этом смысле идет речь об «идеологических знаках» в данной работе; это знак, имеющий демонстративную политическую коннотацию. В отличие от знаков театральных, которые инсценируют свою семиотизацию и выявляют свою произвольность, идеологические знаки советской утопии одномерны и призваны нести единственно возможную правду.

Хинрих Финк-Эйтель различает в истории понятия «власть» пять направлений: 1) релятивистское (Аристотель), 2) субстанциалистское (Аристотель), 3) инструментальное (Гоббс), 4) активистское (Хайдеггер, Фуко), 5) медиальное (Луманн). Медиальная дефиниция подразумевает под властью медиальное средство, редуцирующее сложность социальных переживаний и действий (исключение отрицательной реакции на действия власти, достигаемое посредством коммуникации). Для раскрытия темы лжи медиальная концепция представляет интерес потому, что редукция социальных структур к двум противостоящим группам, носителей власти и ее жертв, может функционировать лишь за счет коммуникативного хаоса; когда языковой хаос отступает, структура возобновляется (например, в пьесе «Дело»). Принципиальное значение для данной работы имеют следующие признаки власти: власть интерсубъективна, то есть коммуникативна; власть опирается на асимметрические структуры; власть исключает определенные формы поведения или речи (если они практикуются, то расцениваются властью как свидетельство безумия). Все это относится к институционализированной и господствующей власти. Что же касается «власти слова», то здесь вступает в силу аристотелевское понятие власти как возможности и способности к действию и воздействию. Божественное слово истины обладает всемогуществом. Когда в эпоху сталинизма и господства эстетики социалистического реализма слову придается статус истины, это свидетельствует об узурпации слова Божия. Слово мыслится по религиозной модели как логос, призванный творить действительность, становиться плотью (достаточно напомнить об утопизме соцреалистического романа или о пропагандистском политическом плакате).