Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

«Она заметила на моей левой руке, на ладони, в желобке у большого пальца знак – красное пятнышко, как укол веретеном» (Ремизов, 1991, 34). О самостилизации Ремизова под образ волшебника см.: Синявский, 1987, 30.

На исторический смысл имени Асыка см.: Гречишкин, 1980, 175 и далее; Обатнина со ссылкой на Доценко указывает на гностический элемент в образе Асыки / Абраксаса; Древс (Drews, 1998, 5 и далее) анализирует ассоциативную связь ремизовских образов животных (в частности, медведя в рассказе «Медведюшка», предвосхищающем Асыку) с шаманизмом.

Обезьяна Ремизова – отчетливая альтернатива убеждению Троцкого в том, что человек станет «несравненно сильнее, умнее, утонченнее, его тело более гармоничным, его движения – более ритмичными, его голос – более музыкальным» (Троцкий Л.Д. Литература и революция, 1924, 179).

«Я не помню, когда бы я не рисовал» (Ремизов, 1991, 51).

Сакрально-кощунственный намек, с одной стороны, на иконопись, с другой – на Пушкина. См.: Lachmann, 1990, 328.

Напоминание о «танцевальных эскападах» Андрея Белого. О связи танца с истерией у Белого см.: Смирнов, 1994, 165.

«Мы ‹…› Асыка Первый ‹…› объявляем хвостатым и бесхвостым, в шерсти и плешивым приверженцам нашим, что здесь, в лесах и пустынях, нет места гнусному человеческому лицемерию, что здесь вес и мера настоящие, и их нельзя подделать, и ложь всегда будет ложью» (Ремизов, 1991, 376 и далее).

«Никакие ухищрения пузатых отравителей в своем рабьем присяде, как будто откликающихся на вольный клич, но не допускающих борьбу за этот клич, не могут быть допустимы в ясно-откровенном и смелом обезьяньем царстве, и всякие попытки подобного рода будут караемы изгнанием в среду людей человеческих» (Ремизов, 1991, 377; «Манифест»); «Нет, я никогда не унижусь до того, чтобы когда-нибудь захотеть стать человеком» (Там же; «Донесение обезьяньего посла обезьяньему вельможе»). Ссылка в мир людей напоминает о наказании, грозившем члену общества «Арзамас»: провинившемуся вменялось в обязанность стать участником шишковской «Беседы».

«Мы, милостью всевеликого самодержавного повелителя лесов и всея природы, Асыка Первый ‹…› объявляем ‹…›» (Ремизов, 1991, 376 и далее).

«Султанский финик» – название одной из четырех сказок, составивших сборник «Заветные сказы». Подробнее см. ниже.

«И почувствовал Али-Гассан, как ударился он точно бы в мешок мягкий и что-то горячее обдало его и всего стеснило, дышать нечем, и до того неудобно сжимает, вот обалдеет ‹…›» (Ремизов, 1997, 296).

См. интерпретацию Ренатой Лахманн повести Гоголя «Нос» в контексте двойничества: «Бахтин видит в индивидуализации и психологизации тела утрату его гротескной амбивалентности, его обеднение и ограничение, означающее и признание его подверженности одной-единственной индивидуальной смерти. Гротескное тело такой смерти не знает, ибо выходит за свои границы. Смертное индивидуальное тело подлежит осмеянию, и смешным его делает аналогия между двумя эксцентрическими, выпирающими из него частями, фаллосом и носом» (Lachmann, 1990, 469). В свете трактовки гротескного тела, предложенной Бахтиным, сказка Ремизова демонстрирует неудачу попытки избежать индивидуальной смерти, так как в ней выясняется, что выход за пределы своего тела заключает в себе не спасение, а угрозу. «Султанский финик» представляет собой назидательный рассказ с трагикомическим финалом, в котором эротоман после безуспешной попытки преодолеть ограниченность своего тела вынужден обратиться в аскета.

Точнее, карикатурное изображение природы; Розенкранц проводит различие между карикатурой на природу и на искусство (Rosenkranz, 1996, 315).

В положительном свете Ремизов изображает не только обезьян, но и животных вообще, например также крота (в эссе «Подстриженными глазами», Ремизов, 1991, 28).

Корнелия Руе (Ruhe, 1997, 27) указывает на то, что отвратительное, как оно представлено в «Заветных сказах», соответствует тем не менее эстетической норме – норме изображения отвратительного, тогда как в текстах, описывающих «обезьяний орден», Ремизов исходит из своей собственной дефиниции отвратительного (жадность, коварство и т. д.).

Цит. по: Успенский, 1996, 143.