Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

См.: Шкловский, 1966, 176: «“Обезьяний орден” придуман Ремизовым по типу русского масонства».

Здесь намечается сходство между Ремизовым и Евреиновым, на которое указывает также и Обатнина (1996, 202); к Евреинову см.: I, 2.4.

Андрей Белый называет Ремизова «подлинным человеком»: «Вы один из несомненных, подлинных людей» (цит. по: Обатнина, 1996, 189), пишет он Ремизову в январе 1906 года. Ср. также высказывание о Ремизове Зинаиды Гиппиус, которое приводит в своих мемуарах Белый: «Да это умнейший, чистейший, серьезнейший человек, видящий насквозь каждого; коли он “юродит” – так от ума ‹…› А тяжелое детство – вечная нищета эта! Тень пережитого – в больном “юродничанье”; это – маска боли его» (Белый, 1990а, 65).

«Есть чисто женская ложь и всегда о любви, эта ложь для украшения бедной или несчастной жизни» (Ремизов, 1983, 356).

«Есть женская ложь, общая с мужской, ложь всяких пролаз для достижения своих целей» (Ремизов, 1983, 356).

В «Учителе музыки» Ремизов приписывает своему персонажу, Судку, инициативу создания группы «Цвофирсон», альтернативной по отношению к «вольной философской ассоциации» «Вольфила»; в действительности «Цвофирсон» – мистификация Ремизова. См.: Флейшман, 1999, в особенности 159 и далее.

Столкновение этих противоположных позиций, воплощенных в персонажах – двойниках Ремизова Корнетове и Судке, подтверждает цитированное выше высказывание Ремизова: «В каждом человеке не один человек, а много разных людей».

Автобиографическая черта самого Ремизова, питавшего пристрастие к игрушкам.

М. Гершензон в рецензии на роман Ремизова «Часы» писал: «Рассказ ведется так дико-причудливо, такими капризными зигзагами, психология лиц так осложнена намеками, юродством, фантастикой, и, главное, внешняя манера изображения – слог, разговор – так ненужно эксцентрична, что на каждой странице хочется с досадой бросить книгу. Зачем юродствовать, отчего не говорить человеческим языком?» (М. Гершензон. Часы // Вестник Европы. 1908. 8. С. 770. Цит. по: Доценко, 1991, 74, прим. 14). О юродстве Ремизова ср.: Минц, 1981, 76; Доценко, 1991, 73; Обатнина, 1996, 188.

Самоинсценировка Ремизова в качестве «бедного поэта» обнаруживается, например, в его отношении к Блоку, в оппозиции поэта «бедного, несчастного, безобразного», поэту «богатому, успешному, красивому» (см. об этом: Минц, 1981, 73, 75).

См.: Доценко, 1991, 73: «Он, по его же словам, “безобразничал”, причем безобразничал как в жизни, так и в литературе».

Наталья Резникова в своих мемуарах пишет о Ремизове: «Того же порядка, что “обезьяний орден”, было выражение, которое я так часто слышала от А.М. в конце его жизни: “для безобразия”. Особенно, когда дело касалось убеждения или просьбы, в виде последнего довода. Когда все другие доводы исчерпаны. – “Ну, для безобразия!” Иначе говоря – сделайте это “для безобразия”. Это “безобразие” означало: просто так, для игры, “acte gratuite”, для смеха и улыбки, ради выхода из повседневной, скучной необходимости земной» (Резникова, 1980, 2 и далее).

В данном случае я следую аргументации Панченко (1991).

«[Я] мало отличаюсь от крота» (Ремизов, 1991, 34).

«[Я] чувствовал себя – потому что все великаны – загнанным карликом» (Ремизов, 1991, 42).

Одновременно Корнетов, как все литературные персонажи Ремизова, представляет собой эманацию его собственного Я: «Я – и Корнетов, и Полетаев, и Балдахиг-Трибущон, и Судок, и Курятников, и, наконец, сам авантюристический африканский доктор. Все я и без меня никого нет» (Ремизов, 1983, 503). Если Корнетов – это и Блок, и Ремизов одновременно, то, значит, любой персонаж Ремизова – фигура синкретическая и может объединять в себе его Я и не-Я, Я и его противоположность.

Ремизов создает на себя автокарикатуру и по мотиву на тему страха. В эссе «Подстриженными глазами» целая страница посвящена перечислению предметов и явлений, внушающих автору страх: «Я окружен постоянным страхом, и невозможно привыкнуть. Боюсь переходить улицы, боюсь мостов – в Сену ветром снесет шляпу, а если дует сильный, то и меня со шляпой, а когда в Нарве нас погнали из карантина на вокзал разгружать багаж – Нарвский мост мне и теперь снится, – я стал на четвереньки; боюсь автомобилей, автобусов, трамваев, автокаров и редких в Париже лошадей ‹…› И днем и ночью – всегда настороже и в опаске… Я боюсь каждого незнакомого и знакомого. Весь живой мир для меня страшен» (Ремизов, 1991, 27 и далее). Поза на четвереньках – еще одна форма обезображивания и самоосмеяния автора.