Алексей Резник - Гробы спасения

Расстроенный и «внутренне разбитый» (так он сам определил свое моральное и физическое состояние) Николай Иванович спустился со второго этажа здания клуба, где находился его рабочий кабинет, вниз в фойе к гробу Паши Астахова. В фойе было еще пусто, и Николай Иванович констатировал этот факт с большим облегчением – ему так хотелось побыть наедине со старым товарищем, чьи проблемы он всегда особенно близко принимал к сердцу, уважая его редкие человеческие качества и зная, насколько жестоко и несправедливо поступала с ним судьба, особенно – в последние годы. И вот – пришел конец. Николай Иванович тяжело опустился на стул возле изголовья гроба и внимательно посмотрел на умиротворенное лицо покойного. На лице не было видно никаких признаков тяжелых физических страданий, лишь отпечаталось навеки выражение изумления, как и бывает обычно при скоропостижной кончине – в результате катастрофы сердца или мозга. Николай Иванович знал, что Астахову еще при жизни был поставлен диагноз: обширный инсульт. Ввиду очевидности причин смерти и переполненности городского морга его не стали вскрывать и, наверное, поэтому он и выглядел, как живой. Это Орлов поймал себя на такой мысли, что покойный Паша Астахов внешне выглядел вполне неплохо, больше походя на спящего, чем на мертвого. Да и гроб, в котором он лежал, не производил соответствующего впечатления, какое обычно производят гробы на психику всякого нормального человека. Честно говоря, Николай Иванович удивился своему душевному настрою и тому необъяснимому, в целом – не печальному кавардаку, что царил у него сейчас в голове.

К счастью вскоре начали подходить ветераны и молча рассаживаться вокруг гроба на заранее расставленных стульях. Звон их многочисленных медалей и, приглушенные необходимостью проявлять дань уважения к усопшему, голоса постепенно заполнили просторное помещение фойе. Настроение, несмотря на праздничный день, царило подавленное – зловещая тень загадочных австралийских гробов нависла дамокловым мечом над нормальным психическим состоянием ветеранов Второй Мировой из российской глубинки. И сейчас их внимание больше приковывал не Паша Астахов, а Чудо-Гроб, в котором покоились его останки. Гроб, несомненно, представлял собой шедевр столярного искусства и, помимо воли, вызывал у ветеранов необъяснимое в данной ситуации чувство, если не тихой радости, то глубокого удовлетворения, сладкой теплой патокой разливавшегося по полостям добрых и широких ветеранских душ. А к Павлу Петровичу Астахову, имевшему честь и удовольствие лежать в таком чудесном гробу, все без исключения ветераны через несколько минут после своего прихода в фойе Клуба начинали испытывать хорошую здоровую белую зависть. Они не понимали и в принципе не могли себе представить, что чувство зависти и тихая радость в душах порождаются тем парадоксальным, упорно не замечаемым ими фактом, что бледно-желтые кожные покровы лица покойника и кистей его рук, сложенных на груди, медленно, но верно приобретали слабую розовую окраску. И уж точно никому не было вдомек, что чернота, заполнившая вчера в полдень голову дяди Паши стала разбавляться слабым, пока еще сумеречным светом отражения, неумолимо приближавшегося второго рождения – вопреки пяти основным философским законам устройства человеческой вселенной. Золотистый сладкий сок Гробового Дерева продолжал свою циркуляцию в толще древесины Чудо-Гроба, неторопливо создавая внутри его стенок нужную атмосферу, распространяя вокруг, вне стенок, тонкий, незнакомый людям, но радостно их будораживший, аромат…

И совсем не случайно, уже почти полностью испорченная, морально разложившаяся семнадцатилетняя Марина Астахова, убиравшаяся вместе с подружкой в комнате умершего деда, вдруг неподвижно замерла, изумленно расширив распутные зеленые глаза, явственно увидев привидение деда, стоявшего в углу комнаты и строго грозившего ей пальцем. Не завизжала она «дурнинушкой» лишь потому, что глаза деда, несмотря на грозивший ей указательный палец правой руки, смотрели ласково и добро. Зажмурив глаза, она потрясла головой, и привидение исчезло…

Возможно, что нечто подобное – непонятное ураганное смятение, испытал примерно в те же минуты и Павел Васильевич Ефремов, закрывшийся у себя в просторном служебном кабинете, и велевший Софье Павловне ни с кем его не соединять и никого к нему не пускать. Он только что закончил телефонные переговоры с Австралией, и они главу администрации Капустограда расстроили гораздо больше, чем утренний звонок губернатора области, попросту обматерившего Ефремова. А Сергей Николаевич Кобзев не матерился даже тогда, когда Ефремов обвинил земляка-миллиардера в проведении широкомасштабной циничной диверсии, направленной против родного города, всей России, ее золотого морального фонда – ветеранов Великой Отечественной и лично против него, Павла Васильевича. Затем, более-менее успокоившись, Ефремов рассказал, не опуская никаких подробностей, о странном случае, происшедшем вчера вечером на городской пристани, сопроводив описание ударившей в штабель Чудо-Гробов молнии едким замечанием: «Сам господь Бог, видимо, возмутился всем чудовищным цинизмом происходящего и предал вашу, Сергей Николаевич, так называемую «гуманитарную помощь» праведному небесному огню!». На что, находившийся за семнадцать тысяч километров от Ефремова Сергей Николаевич изменившимся (к худшему во всех смыслах этого слова) голосом произнес: «Вы даже не представляете – насколько оказались правы, Павел Васильевич! Но я-то хотел, как лучше, как можно лучше, полагая, что законно пользуюсь официально сделанным подарком человечеству, а на самом деле эту случайную находку нужно было вернуть ее хозяину – Господу Богу. Но он, наверняка, спохватился и сейчас сам активно занимается возвращением утерянной собственности! Бог, как говорится не фрайер, Павел Васильевич! А лично вы никогда не узнаете о том, что выпустили из своих рук не банальные гробы, а – реинкарнационные корпускулы!» – и положил трубку с тем, чтобы уже никогда больше в жизни не звонить мэру Капустограда.