Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Дел у деда с Митей много: чистить хлев, кормить и доить коз, колоть дрова, снег отгребать, охотиться, добытое разделывать да к хранению приспосабливать. А еще каждый седьмой день баня и стирка. Ну и еду готовить, печь топить. И разговоры их всегда почти вокруг дел крутятся. Но вот выдастся такая минутка — вздохнуть, расслабиться, погреться у печки, и княжич сразу за свое: когда монах...

Ах ты, Господи! Что ему отвечать? Отрезать — не знаю! — сразу все уважение потеряешь, общение загубишь. А ведь его уму-разуму учить надо в разговоре, когда ему интересно, когда он от тебя умного слова ждет, когда верит, что ты все знаешь. Надо дать понять, что ты не всесилен, но сохранить общение. Как? А он все свое: монах...

— Мить, ты, когда гром гремит, что делаешь? О чем думаешь? Митя передергивает плечами в недоумении.

— Ну? Гром загремел...

— Ну, дождь пойдет.

— Так что будешь?..

— Ну, прятаться побегу.

— А может, не надо прятаться?

— Как же не прятаться?

— А зачем?

— Хм... Да ничего. Вымокнешь — и все!

— И больше ничего?

После долгого молчания:

— Ничего.

— А вот гром небесный — чей этот знак?

— ЕГО.

— А вдруг не ЕГО.

— А кого?

— Ну... антихриста...

— Так ведь — небесный! Не может быть не ЕГО. Антихрист из-под земли загремит.

— Хм, пожалуй... — Дед смущается, думает про себя: «У него все по полочкам разложено, и сомнений никаких, а я, старый...»

— Ну ладно. Но ведь пока гром не прогремит, ты прятаться не побежишь?

— Нет.

— Так вот и мне гром небесный пока не возвестил. Потому и тебе не говорю ничего.

Долгое молчание.

— Понял ли, отрок, уразумел ли?

— Уразумел... — опять долгое молчание, потом, — ...значит «мочало»...

— Что значит — «мочало»?

— Мне отец Ипат все втолковывал: если человек на шаг вперед не видит, значит, так себе, «мочало».

— Как на шаг вперед?

— Да так... ты такой... знаешь все. И зверя отпугиваешь, и кровь останавливаешь, и слышать умеешь, и всяко умеешь... А вперед, стало быть, заглянуть не можешь... Значит... — мальчик очень по-взрослому грустно вздыхает.

И тут дед Иван (первый раз за много лет — и так искренне!) вскинулся и возмутился, и впервые за всю свою праведную жизнь в лесу забыл себя:

— Да ты понимаешь ли, отрок, что это — видеть на шаг вперед?! Ведь это дар Божий! Ведь это ЕГО мысли знать надо, это тебе не травы, не звери, не голосок твой слабенький среди щебета птичьего!..

— А отец Ипат мог...

— Что?! Да ты знаешь, какой он грешник?! Да он не только грешник, он... — дед даже руками замахал, а Митя удивленно уставился: что это с дедом?

— Да чтоб ЕГО мысли постичь, не просто жить праведно надо, а святым стать, а ты...

— А отец Ипат мне раза три предсказал, что будет.

— Так не его это заслуга, а дья... — дед осекся, затряс головой и сел на лавку. Он вдруг понял, что сейчас тут сидит меж ними дьявол и искушает его (ведь не дитя же неопытное ему искушать!), именно его, а он не выдержал этого искушения, простенького, бесхитростного! Ай-яй-яй! Ослаб ты в одиночестве-то, занесся в гордыне, отвык от страстей людских и теперь оказался перед ними беспомощным, слабей ребенка... Перед ними, а значит — пред дьяволом. И Ипату подсказал, конечно, дьявол! Ну а ты?! Если ты помогаешь Ипатию, то помогаешь дьяволу! И этот агнец, пред тобой сидящий, не агнец, а исчадие ада! Конечно! Как же я сразу-то?.. И взгляд его, и память невозможная, и ловкость... А разговор! А вопросы эти! Мечен, мечен он дьяволом! И твоя миссия, ниспосылаемая Богом, теперь ясна...

И дед взглянул на ребенка без трепета и все решил про себя: отроку сему отсюда отлучиться НЕМОЖНО. Здесь жить можно, но уйти отсюда — нельзя!

На болото опустилась ясная, тихая, морозная ночь. Звезды прыгали и кувыркались в студеном небе. Луна сияла так, что тени от деревьев на снегу казались черными. Тесины на крыше то и дело бабахали с сухим подтреском, лопаясь от мороза.

Дед Иван, напоив, как обычно, мальчика на ночь козьим молоком, уложил его на лавке, укрыл одеялом, а сверху еще полушубком, и когда тот мерно засопел носом, отошел, уселся прямо на пол перед дотлевающими в печи углями и долго сидел, укрепляя себя и размышляя, как осуществить открывшееся ему вдруг сегодня. Но в голове было нестроение, а в душе тоска. Дед решил посоветоваться с НИМ и встал на колени перед мерцающей в углу лампадкой. Стал молиться, прося ЕГО научить и укрепить в необычном и страшном деле.

Но мысли не хотели сосредоточиться на молитве, вились вокруг давешнего с мальчиком разговора.