Владимир Кожевников - Забытый. Литва

И туг Люба поняла, почему они вдвоем, почему нет даже монаха:

— Как куда?! В Москву, конечно, если уж так! Только...

— Кто меня ждет в Москве? Что я там стану делать?

— Ты что! Ты же великому князю зять! В Москве князь один, дальше бояре. Москва боярами сильна! Они князю главные помощники, но роду-то они не княжеского. Так что если ты туда приедешь, уже по одному своему положению зятя великокняжеского на первые места выйдешь, если не на самое первое. Только...

— Да что «только»-то ?!

— Только, Дмитрий, братик, мал еще, а над ним мама Шура...

— Мама Шура женщина, разве она государственные дела решает?

— Государственные нет, а вот семейные... Меня она не любит. Очень. Так что и тебя мама Шура вряд ли принять захочет.

— Что ж — на ней свет клином сошелся?

— Пока — да. Нас ведь никто, кроме моей родни, туда не пригласит. А моя родня — мама Шура.

— Ну и ладно. Да я и сам не поеду!

— Чего это?!

— Да потому что не сам по себе, а к жене впридачу! Примаком.

— Ой, чудак! — Люба вскочила, подбежала, обняла сзади (Дмитрий, опять почуяв ее груди, вспыхнул желанием, как береста!) — Нам бы как-нибудь определиться! Там ли, где ли. А потом ты сам всего добьешься! Разве нет?! Сейчас, конечно, кто там тебя знает? Только звание твое почтят. Но там ведь все от тебя станет зависеть, сидеть ли возле князя зятем да важно щеки раздувать, или таких дел понаделать, как здесь, чтобы все рты пораскрывали! Я уж тебя знаю!

— Знаешь, знаешь. — Дмитрий осторожно вывертывается, хватает ее за талию и сажает к себе на колени, — сама говоришь: мама Шура...

— Да, — грустнеет Люба, — пока мама Шура... — и испуганно крестится.

У Дмитрия вдруг резко поднимается настроение, он обнимает ее сначала за плечи, прижимает к себе, потом хватает за грудь, тискает, целует. Люба взвизгивает тихонько, смеется:

— Ты что, сегодня, взбесился? — и вдруг густо краснеет, почувствовав под собой не только его колени.

Дмитрий хохочет:

— Взбесился! Знаешь?.. Олгерд сказал: добывайте себе княжение сами. Значит, будет еще возможность добывать. Поглядим! Видишь? И тут — пока, и там — пока, крестись — не крестись, все равно ждать! Ладно, не пропадем, чай! Поживем в Бобровке — пока!

Люба смеется, машет на него рукой, ерзает, пытаясь съехать с колен, но он не пускает, прижимается к ней крепче. Наливает меду в чаши:

— Что, плохо нам тут разве?

Они пьют, Дмитрий целует ее сладкие от меда губы:

— Плохо?!

— Нет — пока! — лукаво улыбается Люба, — но скоро тесно станет. Тебе!

1361 год оказался мирным, но очень для Дмитрия хлопотным. В конце февраля он отправился с отцом в Орден, но как бы неофициально, рядовым членом свиты, в переговорах участия не принимал, а занялся своими делами.

К моменту их визита неожиданно отыскался Иоганн. Он был жив, но когда Дмитрий увидел его, искренне попросил Господа, чтобы он его прибрал... Немцы, конечно, не поверили, что Иоганн не помогал Кейстуту в побеге. Они не стали разбираться, пытать и выспрашивать, что да как. Просто изувечили его и выбросили в ров замка — подыхать. Но случайно кто-то из добрых людей заметил его. Подошел и взглянул. И увидел, что он еще жив. И подобрал, и помог. Иоганн оказался живучим, как кошка. У него вытек правый глаз, были вывернуты и переломаны руки и ноги, вряд ли было цело хоть одно ребро, но он жил, стонал, временами приходил в себя, пил то, что ему подносили его спасители, снова впадал в забытье, снова приходил в себя, но помирать не собирался. И когда люди Кориата напали-таки на след и добрались до него, он уже садился на постели.

Дмитрий так щедро наградил спасшего Иоганна старика-сапожника, человека добродушного и очень, по немецким меркам, бедного, что тот начал верить в добрых волшебников и гномов.

Но выздоровевший Иоганн выглядел столь ужасно, что Дмитрий не побоялся попросить такое у Бога.

Правая нога у него не гнулась, левая срослась неправильно, стала кривой и короткой. Кисть левой руки скрючилась, на ней шевелился только большой палец, вытекший глаз зиял ужасной раной. Только правая рука, хоть и гнулась в локте лишь до прямого угла, вся была цела, шевелилась, работала. Иоганн и за это горячо благодарил Бога. В довершение всего Иоганн постоянно покашливал и плевался кровью.

Он очень обрадовался, увидев вновь Дмитрия, и совсем не удивился, когда узнал, что спасенный им герой-рыцарь не вспомнил о нем и не пытался его отыскать, покачал головой и проговорил тихо:

— Что ж, пристало ли князю помнить какого-то... для них это само собой... — и Дмитрия как бритвой по сердцу полоснуло, потому что это были его мысли, его думы, пришедшие там, после битвы, повторенные бедным калекой почти слово в слово.