Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Дмитрий, услышав от гонца Алешки Олгердовы формулировки, надолго не задумался. Он понял главное: Олгерд не жаждет его видеть. Поэтому сразу приказал поворачивать на Волынь, домой. В том, что новых больших драк с рыцарями не будет, он был совершенно уверен.

Полк вернулся в Бобровку на десятый день после сражения. Встретили его великим плачем, хотя потери для такой войны были и не особенно велики: на весь удел 86 человек.

Плакали больше всего по хозяину, который вроде бы уже давно отошел в сторону, не вмешивался особенно в дела, отдал все в руки внука, но вот когда погиб, оказалось, что держалось-то все на нем, на его праве на это место, и без него положение всех, в том числе и князя, стало шатким, неопределенным и вовсе не предсказуемым.

«Как теперь? Под кого пойдем? Хорошо бы Дмитрий остался, да он ведь князь. А князю таким малым уделом править вроде бы не пристало. К тому же у него отец в Новогрудке, а у Любарта своих достойных бояр куча, и каждому такой-то кусок лакомым будет.

Был бы князь — не князь, а простой воевода, как дед! Как бы здорово! За ним как за каменной стеной! Может, сам где и поприжмет, но уж другим в обиду никогда не даст. А вояка какой — почище деда! Зажили при нем — лучше не надо. А теперь — что?» — так думал каждый в Бобровке, жалко было старого хозяина, а себя еще жальче.

Дубовая колода с телом Бобра, законопаченная и залитая по шву воском, стояла в его тереме на столе, накрытая алым парадным плащом. На плаще лежали шлем, кольчуга, щит и меч.

Над ним не читал «Псалтырь» священник, а отец Ипат, хмурый и пьяный, сидя у гроба старого товарища, может, и творил молитву, но про себя, не вслух. Потому что раб Божий Борис Судиславич, по прозвищу Бобер, был язычник. Да, так вот... Хотя мы об этом, кажется, упоминали.

Хоть и уважал он крепко Христово учение, и жену имел христианку, и дочь крестил, и внука. И первейшего друга и советчика, отца Ипага, поощрял проповедовать христианство среди некрепких еще в вере русско-литовских холопов своих, сам так и не успел креститься. Решиться никак не мог, все оттягивал, думал — ближе к смерти, к старости, когда в бой стану не способен идти...

Потому что очень уж был суеверен. Удача не оставляла его в делах, особенно ратных, на протяжении всей жизни. И он относил это к покровительству пращуров и их суровых богов.

Главного — Перуна (литвины звали его Перкунасом), бога грозы, покровителя князей и их дружин. Отца всех богов Сварога — бога Неба. Даждьбога — бога Солнца и небесного огня, Стрибога — бога бурь и ветров.

Всех их он помнил, чтил и задабривал положенными по обычаям жертвами. И они никогда не подводили его в битвах и походах.

Не обижал он и меньших, домашних богов: Велеса — скотьего бога, Мокошь — богиню урожая, плодородия, Чура — бога дома, домашнего очага, добрых Берегинь, охранявших дом, двор от бед и колдовства. Потому и бобров берег он пуще глаза, что древнее предание рода наказывало их хранить и сулило за каждую обиду, нанесенную смышленым трудягам, неисчислимые беды.

Эти боги не помогли его жене, Варварушке, и не уберегли его Машу, но ведь ни та, ни другая не просили их защиты. А если бы попросили? Зато какого внука получил он в утешение! А Борис, как всякий, верящий в высшие силы не слепо, понимал, что за все надо платить.

А вдруг, стоит ему принять христианство (учение мудрое и могучее, он всей душой это признавал и там, внутри, считал его, конечно же, куда более серьезным, чем его лесные боги), эти суровые идолы от него отвернутся? Что тогда? Не пойдут ли кувырком и воинская удача, и житейские дела? Пусть уж как есть, от добра добра не ищут. Может, к старости поближе, когда уходить пора придет...

Но пора пришла неожиданно, не спросясь. И погиб Бобер, так и не дотянувшись до перстов благословляющих. И теперь ждали князя: не только хоронить, но и спросить, как хоронить, ведь все свои дела и тайны поверял покойный только ему, только он знал все дедовы распоряжения. И насчет похорон тоже.

Люба в эти дни почти не спала. Посвету готовилась к встрече мужа и дружины, ночи сидела у гроба, приводила детей, рассказывала им о прадеде, наказывала помнить его и чтить, а когда вырастут — отомстить. Позвала она на похороны и Любарта. Он должен был приехать и решить судьбу Бобровки и всех ее обитателей.

Тонко размыслила Люба с этим приглашением. Любарт находился близко и мог примчаться на другой день. Монах со своей горькой ношей вернулся из похода на пять дней раньше Дмитрия. Любе, — а она знала от монаха и была уверена: раз Дмитрий сказал, что приедет хоронить, значит приедет, — необходимо было свести Любарта с ним. Чтобы сразу все решить, и решить вдвоем, вместе. Любарт, появись он в Бобровке раньше, ни за что не поверил бы, не допустил подумать даже, что Дмитрий вернется, бросив войну, не спросившись Олгерда, тем более если генеральное сражение проиграно и предстоит обороняться. Он мог сам, своей волей похоронить Бобра и уехать, ничего не решив или решив сгоряча так, что потом не поправишь.