Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Думай, думай, мудрец,
может, поймешь наконец:
в Висле вода шумит.
Цветы и вода – как безумие,
в этом цветении, в этом шуме я
плачу навзрыд.

Титулы – на что они мне,
имя есть – и я не в обиде.
Мне бы только бродить по отраженной в Висле луне
и все видеть.

Я слышу, как трава растет,
и сердце во мне растет,
но что там зеленые травы,
когда видит глаз,
как расцветают что ни день, что ни час
руины Варшавы.

Конечно, не справиться мне бы,
если б возглавить мне БОС довелось,
но могу вознести до неба
и Вроцлав, и Гдыню, и Лодзь.

Если бы я пряжу прял или уголь рубил,
только даром стал бы стараться, —
мне б воссесть на сто лошадиных сил
и в грядущее мчаться.

И никакой мне не надобно дани,
лишь из Вислы луну получить бы хотел, —
республики мечты посланник,
министр ненужных дел.

Мария!
Молюсь Тебе – не о насущном хлебе.
Ты гдето там, в моём вневероисповедном небе,
а я тут хожу – по этой жизни, по этой жизни,
влюблённый в свою жену,
тайно плачу, в разброде мысли,
и ей —
нет! не только ей (нуну...) —
пишу письма,
как писал ЦиприанКамиль: «...не правлю
дневник артиста —
невнятны, безумны, корявы,
зато правдивы мои записки».

Я книгу прочитал твою, Мария,
зашедшись в плаче.
Так, умирая, пишут нам живые,
так, не иначе.

Хотя в Освенциме я не был,
знакома наизусть округа.
Мария!.. Как под этим небом
звалась ты? – Вьюга...

По снегу босиком сквозь стужу
шла на расправу.
Без курева. А слева дюжий
эсэсовец, предатель – справа.

Совсем одна. Укрыться нечем.
Ах, бедная, ты из провала
в кошмаре том нечеловечьем
ко мне взывала.

Хочу вдыхать я варшавский воздух,
в этом воздухе моя жена,
с дымом она улетела к звёздам.
Воздух – это она.
Есть такое местечко – Освенцим.

Там горел огонь крематория,
души мучеников святых и младенцев
сегодня оттуда летят над историей.

Что могу я?! Вздохну уныло
и побреду, пригорюнясь.
За мною урны, за мною могилы,
за мною далекая юность.

Я купил фиалки альпийские
Марии.
«Что нам до фиалок альпийских?» —
говорят неживые.

«Я хочу, чтоб счастливо на свете
жил ты дальше».
А фиалки такие же эти,
как и раньше!

Распускают фиалки бутоны,
как два года тому
назад, бурно
расцветают...
Февральское небо – почему? —
снова лазурно.

Носил я кольцо и снял кольцо.
У Марыси было такое же точно кольцо.
Оба в Швейцарии куплены – плохо было тогда.
Озеро Цюрихское и в тумане вода...
Профессору Рору нечего было сказать.

А мне... мне полагалось бы знать,
что дней худых настаёт череда,
что будет жизнь, как в тумане вода,
что будут стихи о беде
и... беда.

Было в Аллеях полно аромата.
Каштаны цвели.
Я был влюблен когда-то.
Ветры с каштанов цветы смели.
Так много прекрасного было, казалось,
и ничего
не осталось.
Отчего?

Но на сердце букетик фиалок цветет,
свежий и ароматный.
Второй уже год.
Непонятно.

Под Тувима писать? —
неохота,
под Галчинского? —
сложно.
Напишу под Броневского что-то,
но его застать невозможно,
у него ведь и дома нету,
вот и бродит по белу свету,
где руины – груда на груде.
В этом разоре великом
впору рухнуть над Вислой с криком:
«На помощь! Люди!»

Но созвездья затеплятся в небе,
о тебе вознесёт он молебен,
осенит его крестное знаменье
обеих Медведиц в зените.
Звёзды скажут:
«Здесь она, с нами».
Где?
Покажите.

Над Цюрихом мы в ясный день взлетели,
снегами склон горы заволокло.
Вот повернулось озеро и ели...
Потом туман, и в нём блестит крыло.

Как год назад, почти одно и то же.
Как и тогда, почти без багажа.
Ее лицо, моё... они похожи,
их сумрак застилал, дрожа.

На этот раз лечу я с Майкой – Альпы,
Германия остались в стороне.
«Уж если гром, в меня пусть бьет проклятый!..»
Таможенники подошли ко мне.