Анатолий Афанасьев - Мелодия на два голоса [сборник]

Анатолий Пономарев, тридцатидвухлетний инженер-биолог, случайно встретил на улице своего школьного друга. Веню Воробейченко, пьяного, вели двое милиционеров. Один, сержант, шел сбоку, как посторонний, а второй, рядовой, держал Веню за воротник пальто сзади и подталкивал. Голова Вени Воробейченко неестественно взбалтывалась, лицо имело бессмысленное выражение не то обиды, не то сожаления, как у всякого сильно пьяного человека, которого заставляют думать и действовать в принудительном направлении. Инженера Пономарева Веня не заметил, он не глядел по сторонам, да и сам бы Пономарев старого друга мог не узнать: тот очень переменился за те годы, что они не виделись. Но они почти столкнулись, нос к носу, и Анатолий узнал.

Воробейченко растолстел, обрюзг, волосы его свешивались странно на лоб, закрывая почти оба глаза. И сейчас, пьяному, ему легко можно было дать лет сорок, хотя они с Пономаревым были ровесники.

«Спился, кажется, Воробейченко, — подумал Пономарев. — Возможно, что совсем спился. А кто бы подумал…»

Пономарев побрел следом за милиционерами. Постепенно он их догнал и спросил у сержанта, за что задержали этого товарища.

— А вы что, не видите? — спросил милиционер.

Действительно, было видно. Но Пономарев хотел узнать, не натворил ли чего Воробейченко, может, какой-нибудь особенный совершил проступок.

Веня резко повернулся и, тупо вглядевшись, узнал наконец старого друга.

— Отпустите меня! — закричал он, обрадовавшись. — Это мой брат. Отпустите, я с ним пойду!

— Это ваш брат? — спросил сержант у Пономарева. — Неужели?

Понятно было, что он не поверил. Пономарев растерялся, ему хотелось выручить однокашника, но ложь была слишком глупой.

— Брат, брат! — снова заголосил Воробейченко, причем от избытка чувств у него потекли слезы. — Это Толик. Отпустите!

— В самом деле, что ли, брат? — усмехнулся сержант.

— Да, — поморщился Пономарев. — Представьте себе.

— Нy что ж, в отделении и поговорим, — сказал сержант.

Пономареву показалось, что он теперь хочет и его, как Воробейченко, взять за шиворот и потрясти.

— Да отпустите вы его, — попросил Анатолий. — Не убежит ведь никуда!

— Еще как убежит, — ответил второй милиционер. — Эх вы, братья!

Но все-таки послушался, убрал руки от Воробейченко. Тот встряхнулся, оживился, пошел тверже. Пономарев по какой-то смутной ассоциации отчетливо припомнил, что в школе, классе, наверное, в пятом — Воробейченко часто схватывал двойки и после каждой двойки подолгу выл на парте, уткнув нос в ладони. Вспомнил Пономарев, как смешно, треугольниками, торчали уши маленького Вени, как учительница его утешала.

— Ничего, ничего, — говорила учительница. — Никакой нет трагедии. Исправишь, выучишь. Не надо так плакать…

А Воробейченко, не стыдясь товарищей, ревел еще пуще в голос. Может быть, дома его пороли за плохие отметки. Разница между тем сопливым ревуном и теперешним пьяным, пожилым мужчиной, была настолько поразительна и так некстати пришлось воспоминание далекого детства, что Пономарев весело заулыбался. Хотелось ему похлопать Воробейченко по плечу, утешить его, сказать: «А помнишь, старина!..» Но Анатолий сразу сообразил, что веселье его и смех можно истолковать как злорадство или цинизм, не тот момент был, чтобы улыбаться, но ничего он не мог поделать и улыбался, глядя на униженного, жалкого Воробейченко: как тот по-солдатски прямо размахивал руками, кривил лицо и иногда жалобно и просительно старался незаметно подмигнуть ему, Пономареву.

В отделении дежурный лейтенант заставил Воробейченко писать протокол. Пока Веня одиноко сидел за перегородкой и пытался что-то нацарапать на бумаге, Пономарев поговорил с лейтенантом. Приключение теперь не представлялось ему таким скверным, он видел скорый и, надеялся, благополучный конец и испытывал острое любопытство — в первый раз Пономарев был в милиции.

— Да отпустите вы его, — бодро попросил он у лейтенанта, хмурого молодого мужчины с серым лицом. — Отведу я его домой!.. Не так уж он и пьян.

Лейтенант молчал. Веня шуршал бумагой, изредка быстро, как птенчик, вскидываясь по сторонам. Вид у него был затравленный и диковатый. «Спился», — снова, теперь с легким сочувствием, подумал Пономарев.