Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Слышите,
как новорожденный,
в крови еще стих мой и плачет,
но будет и радоваться.

Прекрасна поэзия.
Прекрасна жизнь.

Равнина мазовецкая,
раскинувшаяся широко,
блуждают по тебе мое сердце детское
и мужское око.

С Тумской горы гляжу на Лес Королевский,
временем стерты
его резкие
контуры.

Калужницы мазовецкие —
давно это было – болотца, лужи.
Но мысли мои уж не детские, не молодецкие...
А почему же?

Старею, как плоцкий дуб,
как он, могучий,
с судьбой и с временем зуб за зуб,
и вы отойдитека лучше!

Если рухну – а рухну здесь я,
на любимую землю, куда же иначе! —
то и тебя здесь схороним, песня,
с последним плачем.

Чудесная польская
живая вода,
река моей жизни, —
куда мы плывем?..

И если последняя радость моя —
твоя убегающая струя,
умчи меня,
польский чудесный поток,
прекрасная,
ясная
Висла!

На Висле
поют
плотогоны.

Красивая песня на Висле.

В Польской Кемпе есть слива-венгерка,
в Чеслях – лес, а в лесу – малина,
и ходил в нем
мальчик малый —
я, ища сокровищ,
и нашел их,
и вновь потерял их...
О сокровище моего детства,
дайся в руки обратно!

Как бы было славно
в Боровичках
пойти патоки отведать.

Там закручивается красавица Висла
к Добжикову,
к Варшаве,
там-то и закручивается Висла.

Как бы было славно
плыть на пароходике до Плоцка иль Варшавы:
маленькие волны,
заросли ракиты,
жар котельный.

Хлеб в буфете
с маслом, с солью
добр, как мать родная.

Тополя без счету,
на песках кукушки,
ивовая заводь,
даль, вода.

После смерти
буду плавать туда.

При керосиновой лампе
сидел я с мамой и сестрами;
шел из сада запах сирени,
я читал Андерсена,
мама лампу подкручивала.

При керосиновой лампе
Прус,
Ожешко,
Жеромский творили.

Электрический свет ярче —
я писал при нем стих о Варынском.

Я писал стихи прошлой ночью;
так хотелось, чтоб кто-то
подкрутил мою душу,
как лампу.

Польское слово, Висла родная, слово «любовь»
принимает проще всех слов душа...
Вод глубинность, возвышенность слов,
речь и река Мазовша.

Зарождает реченья глубинные дно
той реки раздумия, Вислы,
чтобы иные слова – сердцу знать их дано —
вместе с чайками ввысь унеслися,

чтоб стихи сколдовал в небе солнечный свет
из стремительного полетословья.
А одно крыло у стиха – это смерть,
а другое зовется любовью.

О, родимая польская речь, буревая,
а порой более мягкая, чем соловьи,
оба крыла я в тебя погружаю,
возвращаюсь в недра твои,
и со мной слово «слава» —
слово «Варшава».

Есть над Вислою город прекрасней, чем наша смерть
в дни, когда наша жизнь зарождается между
героических подвигов; город, где умереть
так же славно, как жить, – город доброй надежды!

Варшава,
поверженною колонной
ты, гордая, полегла.
Варшава,
Мария моя сокрушенная,
ты не умерла!

От Кракова, от Сандомежа, от всех польских земель
Висла льется
прямо к Варшаве, чтоб видели путники со всех
дорог,

дорожек и троп:
вот она!
Кто на нее замахнется,
тем – пуля в лоб!

Город в лесах новостроек скрывается,
здания и фабрики возводят рабочие,
в социализм поднимается
дом мазовецкий наш, зримый воочию.

Прекрасное? Видел я греческие колонны,
видел шедевры, кистью творимые,
и шумные леса зеленые,
и лица живые, любимые.

Прекрасное? Тяжкой солдатской стопою
топтали его напрасно.
Верь: в нас с тобою
и посейчас оно!

В страшных мельницах перемелются все годины,
и не опустим глаз мы,
и выбор сделаем чин по чину,
и это – прекрасное!

Ты прекрасна, река Висла,
вижу тебя до дна,
ты союзница моим мыслям,
моим снам.

Ты прекрасна, Мазовия,
у тебя взял я крылья для взлета.
Вот острие моих слов: я
не «из грустной страны илотов».